Осмыслением, заключением, извините за позднейший термин – обобщением служит третий отрывок. Он всем известен. Именно в его составе – строка, последнее время ставшая самой ходовой. Она мелькает в прессе любого направления, в выступлениях на любую тему.
Четверостишие, в которое входит знаменитая строка, в рукописи перечеркнуто. На сем основании его исключили из основного текста, переставили в запас, в раздел вариантов и примечаний.
С какой стати понадобилось поэту отбрасывать важнейшее по смыслу, превосходное по мастерству четверостишие? Ужели он не понимал, какие его стихи наиболее значительные?
Так не бывает, так не было. А «зачеркивание», опять-таки, – всего лишь свидетельство монаршего неодобрения. Вполне понятного, не лишенного резонов государственной озабоченности. Поэт воспроизвел царскую помету – и надежно ее спрятал от прижизненных и посмертных обысков.
В этом отрывке – знакомый прием: пробел, приглашающий отгадать опущенное. Именно опущенное, а не оставшееся ненайденным. Каждый поэт знает: невозможно не доделать, отбросить почти готовое и явно удачное стихотворение. Невозможно обрекать себя на непереносимые, неотвязные мучения.
Как (без) – пустыня,
И как алтарь без божества.
Поиску исчезнувшего я посвятил несколько страниц в рамках заочного текстологического семинара (см. Литературная учеба, 1986, №:6 и 1987, № 6). Там рассматривалось и поочередно отвергалось два десятка вариантов решений. Пожалуй, к одному из них можно вернуться: «Как без оракула пустыня». Напомним, что в «Словаре языка Пушкина» духовная пустыня, в значении «уединенная обитель», «убежище», «пустынь» – встречается чаще, чем пустыня географическая, состоящая из песка.
Десять лет назад, в принятой тогда компоновке, не было возможности правильно определить главное направление поиска. Искомое слово должно стилистически соединять отрывки воедино. Поэтому оно должно иметь яркую «древнегреческую» окраску. Отсюда возникает ранее не рассмотренное восполнение:
Как без треножника пустыня…
Еще довод в пользу предлагаемого сочетания. Единственное число «Животворящая святыня» пока что не вяжется с множественным – «Земля была б без них мертва». После перестановки, после восстановления «онегинского» порядка строк, грамматика оказывается безупречно правильной.
Кроме грамматики и логики, позвольте опереться на факт, на документ. Соседство трех отрывков, которое сейчас кажется оглушительной новинкой, давно закреплено!
В 1903 году увидел свет труд профессора Санкт-Петербургского университета И. А. Шляпкина «Из неизданных бумаг А. Пушкина».
Почему все три отрывка помещены подряд, на страницах 16, 18 и 20? Никаких соображений насчет триединства Шляпкин не приводит, ограничивается мимоходным замечанием: «данное стихотворение и следующее, написанное рядом на двух страницах, одинаковое с ним по размеру, не составляют ли одного целого?»
Чем же руководствовался Шляпкин, когда тут же поместил третий отрывок? Что перед нами? Случайность? Совпадение? Доля вероятности при произвольном раскладе пятнадцати стихотворных текстов – равна одному проценту. Девяносто девять процентов из ста отвергают случайность размещения.
Остается допустить, что в таком сочетании, в таком порядке листочки расположил первый пушкинист П. В. Анненков. (От его наследников они перешли к Шляпкину.)
Почему Анненков, вернувший вдове сундук с бумагами, эти листочки придержал, оставил у себя? Очевидно, считал, что тут есть над чем подумать – и опубликовать плоды размышления тогда, когда смягчатся цензурные препоны.
Знал ли Анненков о существовании Десятой главы? Не мог не знать – он встречался и беседовал со многими современниками Пушкина. Стало быть, если предлагаемая компоновка будет сочтена правомерной – ее первооткрывателем должен быть признан… Анненков!
И еще одно предуведомление. Не сочтите за произвольное присочинение строку
И ты, к Отечеству любовь.
Она записана на полях третьего отрывка, третьего мнимого черновика, укрывшего отломки запрещенной царем Десятой главы.
Лишь одна строка («Элладе протянула длань») целиком вставная. Ее подкрепляет тот факт, что войну 1828–1829 года Россия официально преподносила как «войну за греческую независимость».
Комментаторы обычно ограничиваются узко формальными справками: «Эвксин – Черное море, Морея – область Греции». Всё так, но смысл остается нераскрытым. Морея – очаг, центр освободительной борьбы.
Восточный колорит – Эвксин и Морея, Перикл и Фермопилы, развалины Афин и даже «заброшенные алтари» – всё это Пушкин извлек из поэм Байрона. Эта общность происхождения еще раз подтверждает единство трех отрывков.
Засим приступаем к публикации. Выделяем шесть строк – пушкинское переложение гимна Риги.
Тряслися грозно Пиринеи,
Волкан Неаполя пылал,
Безрукий князь друзьям Мореи
Из К‹иммерии› подмогал,
Олимп и Пинд и Фермопилы
Недаром накоп‹или› силы,
Страну героев и богов,
При пеньи пламенных стихов
Тиртея, Байрона и Риги,
Недаром потрясала брань:
– Возстань, о Греция, возстань,
Расторгни рабския вериги!
На прахе мраморных Афин,
Под сенью царственных вершин,
На гробах ‹праотцев› Перикла,
Воспрянь, о Греция, воспрянь!
Свобода заново возникла…
Элладе протянула длань,
И доле двинулась Россия,
В свои объятия тугия
И пол-Эвксина приняла
И Юг державно облегла.
Решен в Арзруме спор кровавый,
В Эдырне мир провозглашен,
Опять кичливый враг сражен,
Опять увенчаны мы славой,
И ты, к Отечеству любовь,
Два чувства сопрягаешь вновь.
В них обретает сердце пищу
Два чувства дивно близки нам:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня,
Как без треножника пустыня
И, как алтарь без божества,
Земля была б без них мертва,
На них основано от века
По воле Бога самого,
Залог величия Его –
Самостоянъе человека.
Мог ли поэт безропотно смириться с гибелью столь значительных, поистине драгоценных строк?
Самостоянье человека, самостоянье поэта продолжалось. И не дозволяло отказаться от самого себя. Вот почему мы обязаны предположить, что судьба знаменитых строк имела продолжение. Неожиданное, невероятное, умопомрачительное…
Со времен Кондорсе и Вольтера известна пословица: «Кто доказывает слишком многое – тот не доказывает ничего». А посему пока что оставим читателей наедине с игривостью их собственного воображения.
