Со времен Кондорсе и Вольтера известна пословица: «Кто доказывает слишком многое – тот не доказывает ничего». А посему пока что оставим читателей наедине с игривостью их собственного воображения.
Примерно то же, не столь витиевато, сказал Пушкин.
Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.
Из-за чего погибали пушкинисты?
Тревожных предвестников не было: ни шельмования в печати, ни заседания с публичной проработкой. Молодого, несомненно одаренного ученого на пустынной площади, на одной из центральных площадей Ленинграда, сбила насмерть машина. Много лет спустя в московском музее Пушкина мне поведали изустное предание. Оно гласило:
«Машина за ним гонялась, как за мухой».
Дорожное происшествие имело место в начале 1937 года. Казалось бы, к чему такие сложности? Не проще ли доставить ученого куда надо, на Литейный проспект? Позвольте предположить, что суть дела до того деликатная, что обычные способы были чем-то неудобны, не годились.
Ученого звали Сергей Гессен. Он успел зарекомендовать себя статьями о декабристах, а также о Десятой, то есть об утраченной, зашифрованной и сожженной главе «Евгения Онегина». Его труды не были изъяты. Появился неформальный, сердечный некролог. Имя продолжало упоминаться.
Словом, полностью соблюдался тот декорум, который положен по графе «несчастный случай». Можно прийти к мысли, что так оно и было.
Прошло без малого двенадцать лет. В поезд Москва– Ленинград сел очень известный пушкинист, обычно его именуют Модзалевский-младший, Модзалевский-сын. Лев Борисович до Ленинграда не доехал – выпал из поезда, разбился насмерть.
Оба погибших ленинградских пушкиниста были, разумеется, между собою знакомы. Мало сказать «знакомы». Они еще и соавторы. Под их именами – С. Гессен и Л. Модзалевский – выпущена книжка. «Разговоры Пушкина».
Так из-за чего погибли пушкинисты? Из-за разговоров Пушкина?
Или – это куда вероятнее – из-за разговоров о Пушкине?
Так или иначе, но в годы, когда государство продолжало страдать манией преследования, это сочетание не могло не восприниматься как данный для острастки наглядный урок. Каждому пушкинисту следовало самому сообразить, что и ему может упасть кирпич на голову.
Главной задачей стало не сказать лишнего.
А вот что оно такое – «лишнее»?
Чего именно следует избегать?
На всякий случай – всего.
Долгое время я не решался в разговорах со знакомыми мне пушкинистами спрашивать – по какой причине вокруг жизни и творчества поэта возник зловещий запретный круг, как случилось, что Пушкин находится на запретном режиме, на положении арестанта, осужденного чуть ли не на вечный срок?
Если ты начал о чем-либо догадываться, то тем более помалкивай. Вот девиз, под которым прошла жизнь большинства моих современников.
Тем временем биография Пушкина продолжала оставаться в крайне запутанном виде. Перемешивание фактов с легендами приводило к единственно остающемуся выводу: Пушкин был, видите ли, «поэт». В обывательском представлении об этом слове.
Он был «поэт», значит человек вспыльчивый, порывистый, рассеянный, противоречивый, попросту взбалмошный.
Ни в коем случае не политический деятель, не сколько-нибудь последовательный мыслитель, а «поэт», да и только.
Когда какая-то загадка долгое время не поддается решению, надо попробовать поставить рядом с ней еще одну. Может оказаться, что они сами решают друг друга.
Труды пушкинистов не давали и до сих пор не дают сколько-нибудь ясного представления о Десятой главе «Онегина». И, как нарочно, а может, и впрямь – нарочно, дежурные пушкинисты печатают заведомую бессмыслицу, вроде того, что таковой главы никогда не было!
Стало быть, не эта ли тема – в числе сугубых секретов?
Что ж, оно, пожалуй, понятно. Если Десятая глава – насквозь сатирическая, то она мешает укреплять культ государства. А у нас благо государства – высший закон.
Если Модзалевский-младший вместе с Гессеном или вслед за Гессеном открыл истинный ключ к Десятой главе, то он обладал достаточно проницательным умом.
Много лет спустя, кажется, в 1982 году, беседую с одним из лучших пушкинистов, с Сергеем Михайловичем Бонди.
– А что, Модзалевский-младший, он был очень умный?
– Дурак. Совсем дурак. Мы про него так и говорили: у него вместо головы – картотека его отца.
– А что вы говорили про его отца?
– А про его отца мы просто говорили: у него вместо головы – картотека. С младшим, – продолжает Бонди, – был у меня такой случай. Пришел он ко мне, жалуется: «Почему Леонид Гроссман про меня говорит, что я дурак? Не такой уж я дурак…» И тут мой гость увидел на столе недавно вышедший третий том писем Пушкина. Тот том, где его, Льва Борисовича, обширные примечания. «Очень, – говорит, – интересно. Сейчас глянем на ваши замечания». И берет том в руки. Я подскочил, кричу: «Нельзя!», стараюсь отнять. А он не отдает. Потанцевали мы с ним по комнате, держась за книгу. В конце концов я победил, книгу вытащил. Я не был сильнее. Но я знал, что мне невозможно уступать. Из-за моих пометок. А были они такие: «Он ничего не понял!», «Опять ничего не понял!», «Идиот!» Модзалевский-младший не предполагал подобных выражений, понял наши с ним танцы совершенно иначе и обиженно сказал: «Напрасно вы мне не доверяете. Я бы не разболтал ваших секретов».
Далее я спрашивал у Бонди, какого мнения он о Л. Гроссмане, о Д. Благом, о Б. В. Томашевском.
– Леонид Гроссман был настоящий интеллигент. Человек высокой культуры. Прекрасно знал французский. Богатая эрудиция. Неплохо писал стихи. Но дурак. Боже мой, какой дурак!
Хуже всего отзывался Бонди о Благом. И только Томашевский был удостоен похвалы.
– Умница! Он был умнее нас всех, вместе взятых! Один недостаток: не обладал развитым поэтическим слухом.
Возможно, Бонди запомнил и учел, что в одной из предыдущих бесед я упомянул, что учился у Томашевского. Позднее, когда я кому-то из сотрудников московского музея Пушкина излагал отзыв Бонди, в ответ я услышал:
– Что вы нам рассказываете? Уж мы-то знаем, как Бонди отзывается о Томашевском!
В конце концов я понял, что не скоро подневольные пушкинисты получат возможность взяться за решение тайны Десятой главы. Она оказалась не такой уж сложной, искусственно замудренной. Текст спокойней, чем можно было ожидать. Иначе и быть не могло. «Славная хроника!» – так записал в дневнике свои впечатления от услышанного П. А. Вяземский.
