Абузарова, а он вырывался и все норовил достать носком сапога третьего, который стоял перед ним и узким, пронзительным взглядом глядел на него. Был этот третий приземист и плотно сбит, по виду что-то среднее между крючником и бакалейщиком, однако в камзоле, узком в поясе, а книзу разбегающемся складками, на голове феска с кисточкой. И вот эта-то феска с кисточкой все путала: зачем бакалейщику феска?
— А, вот и другой! — вскричал один из тех, кто держал гусара за руку и покручивал, покручивал этак ловко, отчего гусар извивался и, вероятно, уже уставал. — Хватай!
— Произошла какая-то ошибка, — сказал Габдулла, подшагивая к ф е с к е.
— Ошибка?! Так, значит, ты по ошибке зашел в мой двор, а этот жулик, — он кивнул на гусара, — поджидал тебя на извозчике? А?
— Я приходил навестить матушку.
— Матушку, хо-хо! То-то похож ты на сыночка.
Гусар, уже не сопротивляясь, нервно хохотал и выговаривал:
— Габдулла, милый, мы, верно, не туда попали. Этот базарник вообразил, что мы хотим похитить его жену, старый осел!
Габдулла принял позу благочестивого шакирда, только что кончившего медресе.
— Почтеннейший дядюшка, каждый мусавир вправе рассчитывать на гостеприимство брата-мусульманина. Я закончил медресе и еду теперь в муфтиат за указом. Но по пути в Уфу решил навестить благочестивую женщину, у которой воспитывался в детстве.
— А-а, — смягчилась ф е с к а. — Так бы сразу и сказал: мол, Загидулла-абзый, я так-то и так, по делу, стало быть. Однако тебе не следует беспокоить матушку. Ты лучше приходи ко мне в лавку, я рад буду поговорить с будущим хазретом. Эй, отпустите этого шалопая!
Гусар, разминая затекшие руки, угрозливо что-то бормотал, но сил едва хватило, чтобы дойти до пролетки.
— Едем скорей, — сказал он слабым голосом.
Абузаров опять скрылся с глаз долой, поклявшись, что доведет дело до конца. Дело попахивало авантюрой, но кто знает, быть может, все обойдется как нельзя лучше, и Селим наконец-то заживет семейной жизнью.
Теперь он думал о бедной женщине, которую привел в смятение внезапным своим появлением. Он навестит матушку еще раз, но будет на этот раз осмотрительней. Зайдет сперва в лавку к мюриду, чтобы тот оставил бог весть какие подозрения.
Купив в магазине шесть аршин холста (будут ф е с к е шикарные штаны и рубаха), Габдулла направился в лавчонку мюрида. Тот ошалел при виде подарка и в смежной с лавкой комнате устроил для гостя чаепитие.
— Ты, видать, парень не дурак, — говорил мюрид, — умеешь старших уважить. Наверно, станешь хорошим муллой. Давай получай указ и приезжай опять, а уж мы похлопочем, чтобы у тебя был не худший приход.
— Ну что вы, не извольте беспокоиться.
— Какие там беспокойства! Слушай! — зашептал он с таинственным видом. — Пожалуй, я сведу тебя с Мубараком-хазретом. Как, ты не слышал о нем? Мубарак-хазрет правая рука Гайнана Ваиси, святого отца. Ты захаживай ко мне, а с матерью тебе не обязательно встречаться. Все, что надо узнать о ее самочувствии, я буду рассказывать тебе.
— Все-таки я хотел бы навестить матушку, — не согласился он. — За доброту ее хочу отплатить… подарком хотя б.
— Подарок, так и быть, купи. — И спросил строго: — Так поговорить с Мубараком-хазретом? К нему ведь непросто попасть.
— Поговорите, — ответил Габдулла.
Давно уже был любопытен ему двухэтажный большой дом в Новотатарской слободе, над которым плескался на ветру зеленый флаг с полумесяцем и звездой, и странной вывеской на фасаде: «Всего мира государственный молитвенный дом. Автономное духовное управление и канцелярия Сардара Ваисовского божьего полка». В этот-то дом и привел его однажды мюрид. Мубарак-хазрет, к удивлению Габдуллы, оказался хрупким старичком, опрятно одетым, розовощеким, с маленькими ухоженными ручками, перебирающими четки.
Габдулла читал, слышал от людей, видел сам в Уральске старообрядцев, раскольников, уходящих в леса и в горы, читал о мормонах, чье племя в больших мытарствах обитало в суровых прериях. Но здесь, в центре Казанской губернии, жила себе секта, чьи помыслы могли бы считаться в глазах властей угрозой порядку! Впрочем, он знал, что патриотизм обитателей Сенного базара дальше соблюдения постов и почитания вековых традиций не идет. И речь старика, ласковая и тихая, поначалу казалась несерьезной.
— Прошу понять сразу, — начал старик, — мы не проповедуем насилие. Мы противостоим насилию. Было бы делом неблагодарным воевать с насилием, извека данным человечеству. Народу нужна идеология, в основу которой должен быть положен аль-Коран, но аль-Коран создавался в победоносное для мусульман время, с тех пор судьбы мусульман претерпели изменения. — Помолчав, он продолжал: — Власть государства развращает, унижает и подавляет человека, дух иссыхает, теряет силу и свежесть. Мы должны уберечь душу.
Он говорил дальше, что секта не признает мулл, мечетей и официальных религиозных обрядов, ибо на всем этом лежит рука государства. Подчиняться в этой ситуации государственной власти — значит, усугублять ложь, неискренность. Секта признавала своих членов не платить налогов, отказываться от службы в армии.
— Братство из организации станет ядром народа, — говорил старичок, — весь народ в конце концов станет братством искренних и свободных людей. Власти жестоки, у них войско, оружие. Что ж, многомиллионное братство воскликнет: убивайте нас, сажайте в тюрьмы, у вас не хватит тюрем, не хватит пуль на всех нас. И, попомните мои слова, правительство издаст указ о признании братства, которое будет жить на древних наших землях, где некогда процветали Великие Булгары.
Он провел у старика почти час, тот все говорил, он молчал и слушал. Прощаясь, хозяин лукаво молвил:
— Сын мой, ты сказал нашему мюриду, что ждешь указа на священный сан. Но мы знаем, ты оставил медресе, уверившись, несомненно, в ложности твоих занятий. Нет, не тот пастырь народа, кто получает указы от муфтиата, служащего властям. Пастырь свободен в своей проповеди добра. Добро не делается по велению властей, оно в природе человека.
На улице, охолонув, Габдулла удивился тому, как несколько минут назад был странно очарован беседой. И теперь еще находился в каком-то сладком дурмане, что не помешало, однако, усмехнуться: святой отец одобрял его небрежение к медресе.
Он тихо шел пологой улицей вниз, как вдруг услышал набегающие сзади шаги. Он обернулся, догонявший налетел, жаркий и будто ослепший, падающий, — пришлось раскинуть руки, чтобы его удержать. Получилось как бы взаимное объятие. Когда же тот откинулся корпусом, Габдулла узнал в нем знакомого по Уральску Шарифова.
— Ну, я, я… кому же быть? Ну, здравствуйте и… говорите, говорите, чем кончился ваш разговор? Как я рад, я ведь вижу по лицу вашему, что хорошо поговорили. Ах, когда я, иссохший душой, в отрепьях, стал перед ним, он заплакал вместе со мной и назвал меня братом.
— Вы что, мюрид Ваиси?
