В 1841 году митрополит Филарет вспомнит события тридцатилетней давности, связанные с падением Сперанского. «Сперанский и Магницкий чуть было не ввергли в пропасть наше Отечество, — напишет он в письме к Порфирию Успенскому. — Они вздумали ввести у нас конституционное правление и уже предложили покойному Государю для подписи свое постановление, которым ограничивалась власть самодержавия: но, к счастью, дух Русский одолел их, и постановление разобрано».
* * *Противники Сперанского торжествовали. Главные интриганы чувствовали себя героями. «Откровенность, с которой я действовал, мужество, которое я употребил, чтобы сорвать маску с этого человека, пользовавшегося неограниченным доверием и милостью государя, наконец, средства, которые были даны ему для оправдания, — все это вместе взятое возбудило великое удивление всех русских; слава и честь, выпавшие на мою долю по этому поводу, были преувеличены, так как я исполнил лишь свой долг» — так оценивал Густав Мориц Армфельд свою роль в интриге против русского реформатора. Эту похвалу в свой адрес он выразил в письме к дочери, написанном 12 июня 1812 года. Три месяца прошло после высылки Сперанского из Петербурга, но шведский барон продолжал исходить восторгами. Как мало все же надо интригану для счастья!
Для Сперанского с высылкой из столицы наступили времена новых испытаний. «Есть ли возможность понять будущее?» — вопрошал он у себя, будучи молодым. Ответа же дать не мог. Ответ на такой вопрос не дается никому в начале жизни — в ту пору, когда будущего больше прошлого. Он дается нам лишь тогда, когда будущее в нашей жизни становится коротким отрезком времени, а прошлое расползается длинной чередой разнообразных событий, различных житейских подробностей. Тогда и только тогда появляется возможность увидеть, что в каждом мгновении нашей судьбы непременно есть нечто, предвещающее будущее, и что нет в человеческой жизни события, на которое не было бы в предшествующем хоть малейшего намека.
Будучи государственным секретарем, Сперанский, помимо дел внутреннего управления, занимался также некоторыми делами международной политики. Он являлся, в частности, посредником в секретной переписке графа Карла Васильевича Нессельроде, пребывавшего в Париже с сентября 1807-го до февраля 1810 года в качестве советника российского посольства, с императором Александром. В целях поддержания тайны, главным лицам, без упоминания которых в этой переписке трудно было обойтись, придумали присвоить условные имена. Так, Наполеон обозначался словами «мой друг», «Терентий Петрович», «милое сердце»; Талейран — «мой кузен Генрих», «юрисконсульт»; его величество Александр I выступал «мудрецом» или «Луизой». Сперанскому было назначено имя «путешественник». 17 марта 1812 года Михайло Михайлович и в действительности стал путешественником.
* * *Филипп Филиппович Вигель, относившийся к Сперанскому со стойкой враждебностью и с радостью воспринявший его изгнание из Петербурга, пытался найти объяснение этому событию, которое, не случись войны с Францией, было бы, несомненно, самым значительным из всего произошедшего в России в 1812 году. Но и много лет спустя останавливался в недоумении, не находя сколько-нибудь разумного ответа на вопрос, за что же был Сперанский изгнан из мира столицы и власти.
«Уже давно все это было, уже давно нет того, кто был благом и казнию Сперанского, его самого уже нет, а повесть об его изгнании все еще остается для нас загадкою, и вероятно, даже потомством нашим не будет разгадана. В преданиях русских она останется то же, что во Франции история о Железной Маске».
Из «Записок» Ф. Ф. Вигеля
Разные бывают тайны в истории. Бывают такие, что заключаются в неизвестности главных участников событий.
Случай с Железной Маской — самый яркий пример подобного рода тайн. Здесь неизвестно главное действующее лицо — человек, спрятанный под железной маской, которая заменила собой не только его физиономию, но даже и само имя его.
Однако бывают и такие исторические события, о которых известно почти все: большинство действующих лиц и действий их. Тем не менее события эти предстают для всех самой загадочной тайной. Здесь таинственность заключается в неизвестности смысла — в необъяснимости события. Именно такой род исторической тайны являет собой изгнание Сперанского из Петербурга в 1812 году.
В 1847 году Ф. Ф. Вигель написал в письме к Модесту Корфу, собиравшему в то время материалы для книги о Сперанском: «В последние три года его первого могущества [я] со всей Россией разделял 82 подозрения на счет соумышленности с ее врагами; наконец, собственным рассудком и размышлениями убедился, что вечные его теории нанесли более вреда Государству, чем принесли ему пользы».
Глава шестая. Жизнь в изгнании
Человеку, кроме счастья, необходимо и несчастье, и много-много.
Федор Достоевский
Несчастие! Его должно бы было называть другим именем, именем благороднейшим, какое только есть в происшествиях человеческих. В духовном смысле оно есть помещение в число чад Божиих, сыноположение. В моральном — сопричтение в дружину великодушных. Несчастие! Его должно бы было вводить в систему воспитания и не считать его ни оконченным, ни совершенным без сего испытания.
Михаил Сперанский
Нет для русского чиновника худшего несчастия, чем удаление со службы. Должность, даже самая обыкновенная, наделена в России поистине волшебными свойствами. Она и скатерть-самобранка, дающая прокормление, и шапка-невидимка, сокрывающая от суда и закона, и меч-кладенец, разящий недругов, и ковер-самолет, возносящий в те высокие сферы, где не слышны стоны обездоленных и вопли униженных, где не ощутим смрад разложения общественного организма, где воздух ароматизирован приторно-сладким запахом лести и притуманен густым фимиамом лжи. Но мало того — должность еще и сказочное средство, восполняющее отсутствие знаний, ума, таланта. Зачем иметь все это, если есть власть — та чудодейственная сила, с помощью которой любой человечишко, будь он самым посредственным и мерзопакостным, способен выдавить из людей восторг и поклонение относительно своей персоны, внушить им веру в собственную гениальность и даже непогрешимость. Должность есть цель и смысл всей жизни чиновника — тот единственный челнок, что тянет нить его судьбы. Чем же в таком случае может быть для него удаление со службы, как не страшным бедствием? Нет и не может быть для русского чиновника худшего несчастия, чем утрата должности. Сия утрата сравнима разве что с утратой жизни, чаще всего она для него и равнозначна последней. «Служба теперь в России есть жизнь, — вздыхал Ф. Ф. Вигель, — почти все у нас идут в отставку, как живые в могилу, в которой им тесно и душно и из которой, при первом удобном случае, они вырываются».
