Никаких распоряжений не было сделано императором относительно должности товарища министра юстиции, которую с 16 декабря 1808 года занимал Сперанский. Эта должность как будто сама растворилась: никакого указа о ее ликвидации Александр I не издал, но до конца его правления в Министерстве юстиции не будет товарища министра. И при Николае I он появится не сразу, а лишь спустя полтора года после его восшествия на престол: 24 апреля 1827 года товарищем министра юстиции будет назначен князь А. А. Долгорукий.
Статус изгнанного из столицы Сперанского несколько прояснился, когда составлялся список высшим гражданским чинам Российской империи. Публиковался он в те времена от герольдии. И вот при составлении такого списка на 1813 год у герольдмейстера Грушецкого возникло затруднение, а именно: показывать ли в нем Сперанского, ведь он занимал до этого несколько высоких должностей и хотя в настоящее время от них уволен, об увольнении этом Правительствующему Сенату не дано именного высочайшего повеления. Министр юстиции И. И. Дмитриев внес данный вопрос в Комитет министров, который действовал тогда в связи с отсутствием императора в столице с особыми полномочиями. И Комитет, поразмыслив, принял следующее решение: «Сперанского в изготовляемый список не вносить, поелику он ни при должностях не находится, ни при герольдии не состоит». Таким образом, об увольнении Сперанского с государственной службы и в этом случае ничего сказано не было.
Тот факт, что Сперанский был уволен от должностей только фактически, а по юридическому своему статусу отставленным от службы не считался, будет подтвержден в 1839 году записью в дипломе на его графское достоинство, сделанной на основании распоряжения Николая I. Не терпевший малейших неточностей в документах, император прикажет записать в этом дипломе, что с 1812 по 1816 год Сперанский «находился вне службы», и ничего больше!
Решив обойтись при изгнании Сперанского из столицы и с государственной службы без официального указа, Александр I тем не менее распорядился сообщить нижегородскому гражданскому губернатору Андрею Максимовичу Руновскому условия пребывания опального сановника в Нижнем Новгороде. 26 марта Руновский получил от министра полиции Балашова следующее уведомление: «К вашему превосходительству явится чиновник С.-Петербургской полиции надворный советник Шипулинский, а с ним вместе, по высочайшему повелению, прибудет в Нижний Новгород и г. тайный советник Сперанский. Государь Император, определяя Нижний Новгород местом пребывания тайного советника Сперанского, высочайше повелеть мне изволил поручить вашему превосходительству: 1) дабы вы имели бдительное наблюдение, чтобы переписка г. Сперанского была доставляема сюда, для доклада Государю Императору; 2) чтобы доносили вы о всех тех лицах, с коими он будет иметь тесную связь, знакомство или частое обращение; 3) доносить обо всем в отношении к настоящему положению его, что может быть достойно примечания. Впрочем Государю Императору благоугодно, дабы тайному советнику Сперанскому во время пребывания его в Нижнем Новгороде оказываема была всякая пристойность по его чину».
Полицейский надзор был распространен и на переписку родственников Сперанского и его знакомых. Министр Балашов строго предписал губернатору Руновскому: «Кроме прямой переписки г. Сперанского, куда бы то ни было и с ним других лиц, порученной вашему надзиранию, надлежит иметь подобное наблюдение и за перепискою не токмо его окружающих, но и тех лиц, коих связь или знакомство с ним может обращать на них подозрение в том, что они употребляются средством как к передаче ему, так и к пересылке его писем под посторонними адресами».
Специальные меры для перехвата переписки Сперанского были приняты министром полиции и в Санкт-Петербурге. Балашов отдал приказ руководителю почтовой службы в столице немедленно доставлять ему все «пакеты», адресованные на имя М. М. Сперанского и М. Л. Магницкого.
Чтение переписки своего бывшего госсекретаря император Александр почитал одной из первейших своих обязанностей, не прекращал его и после начала войны с Наполеоном, и в самые тягостные ее моменты, и даже тогда, когда отправился вести военную кампанию за пределы России. Вся переписка Сперанского в данное весьма хлопотное для императора время аккуратно доставлялась в Санкт-Петербург, а оттуда отправлялась за границу, прямиком в его августейшие руки. Внимательно прочитав письма от Сперанского и к нему, Александр возвращал их в Петербург с собственноручной припиской «отправить по надобности». И только после этого письма шли по назначению.
Михайло Михайлович быстро догадался о том, что вся его переписка подвергается перлюстрации. Уже 12 апреля 1812 года он сообщал мужу своей сестры М. Ф. Третьякову в Черкутино: «Если захотите вы ко мне писать, то не иначе, как чрез г. Астафьева, а никак не по почте». Астафьев, отставной штабс-капитан и нижегородский помещик, не стал, однако, более надежным, чем почта. Копия указанного письма, переданного через него, оказалась у нижегородского губернатора, а затем и у министра полиции.
Спустя четыре дня после прибытия на место ссылки Сперанский написал письмо своей теще — госпоже Стивенс. «Я совсем уже устроился в Нижнем и, совершенно успокоясь насчет своей участи, мечтаю теперь лишь о моменте, когда мы снова соединимся. Я взял во владение маленький дом, о котором уже писал вам: он поистине очень красив и удобен; уверен, что он вам понравится, моя дорогая и добрая maman; около него есть сад, отделенный от всех других домов, так что вы сможете выходить в него, не испытывая беспокойства со стороны окружающих людей».
Михайло Михайлович советовал в этом письме своим близким отправляться к нему в Нижний не ранее начала мая, когда реки войдут после разлива в свои берега. Но Елизавета с бабушкой уже были в пути в то время, когда Сперанский писал это письмо[2]. Вместе с ними поехали в Нижний Новгород сын госпожи Стивенс Фрэнсис и воспитанница Марианны Анюта. По распоряжению императора Александра семье Сперанского была предоставлена придворная карета. Его величество предлагал госпоже Стивенс и деньги на дорогу, но она отказалась принять этот дар.
Весенняя распутица сделала их путь долгим, а распространившиеся по России слухи об «измене» Сперанского — морально тяжким. Почти в каждом городе или селении, где они останавливались на отдых, их, если узнавали, что это семья «изменника», осыпали бранными словами. Госпожа Стивенс, вместо того чтобы охранить внучку от оскорблений, начинала громко проклинать себя за то, что когда-то согласилась отдать свою дочь за Сперанского. Свой приезд в Нижний Новгород Елизавета восприняла поэтому как настоящее спасение. Впоследствии она вспоминала о том, как удивилась, встретив отца таким же, каким видела его в петербургском доме — в таком настроении, как будто в его жизни ничего не произошло: «Трепеща от нетерпения и душевного волнения, я не могла дождаться нашего приезда и, когда минута свидания наступила, то бросилась в комнату как безумная и повисла на шее у батюшки, думая найти и его в горьком отчаянии. И что же? Он был точно так же спокоен, весел, светел, как накануне нашей разлуки в Петербурге, когда никто из нас и не подозревал готовившегося несчастья. По его виду казалось, что это заточение — только прогулка, простая перемена жительства по собственной воле. С обыкновенным обаянием его ума и прекрасной души изгнанник уже успел в такое короткое время совершенно привлечь и покорить себе хозяев того дома, в котором жил».
