отечественной военно-исторической мысли, конечно, чрезвычайно важны и Крымская война 1853–1856 годов, и Русско-турецкая война 1877–1878 годов. Однако генеральные сражения, которые велись тогда в поле, имеют относительно незначительный масштаб, — если сравнивать их с крупнейшими военными событиями той эпохи, происходившими в Западной Европе и Северной Америке. Самая большая битва Крымской войны состоялась на реке Черной (1855). С обеих сторон в ней участвовало примерно 115–120 тысяч человек. Поражение Российской империи в этой войне было весьма разорительным и деморализующим, но в чисто военном отношении оно вовсе не имело катастрофических размеров. Что же касается Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, то самым многолюдным стало Авлияр-Аладжинское сражение (1877), в рамках которого противоборствовали 90–100 тысяч человек [77].
Несколько более значительны боевые эпизоды американской Гражданской войны 1861–1865 годов. Из них выделяются прежде всего четыре сражения с наибольшим количеством участников: при Фредериксберге (1862), Чанселорвилле (1863), Геттисберге (1863), а также так называемая Битва за Атланту (1864). Численность их участников колеблется от 165 до 195 тысяч человек. Однако и они далеко не достигают масштаба главнейших битв, которые происходили тогда в Западной Европе. Кроме того, долгое время качество войск, сражавшихся на обеих сторонах, оставалось весьма низким. Слабо организованные толпы добровольцев, подверженных массовому дезертирству, плохо обученных и пестро вооруженных, сталкиваясь между собою, нередко приходили в состояние хаоса.
В Европе между 1859 и 1871 годами, то есть всего за 12 лет, имели место шесть громадных баталий: Сольферино (1859), Кёниггрец (1866), Марс-ла-Тур (1870), двойная битва при Сен-Прива — Гравелот (1870), Седанская катастрофа (1870) и крушение Западной Франции при Ле-Мане (1871). Численность участников варьирует от 225 бойцов при Ле-Мане до 440 тысяч у Кёниггреца.
Европа фактически возвращается к напряженному и кровавому десятилетию Наполеоновских войн, хотя ни одной сколько-нибудь длительной войны не ведется. Одно-единственное крупное сражение теперь может забирать у борющихся сторон столько же сил и средств, сколько требовала большая военная кампания за сто лет до того.
Можно было бы предположить, что и потери, которые оказывались итогом решающей баталии, также становились адекватны ущербу, нанесенному людским ресурсам государства в длительной войне столетней давности, а страна за один день теряла столько же убитыми и ранеными, сколько во времена Войны за австрийское наследство оставляла на полях сражений за год, а то и за несколько лет. Но это совершенно не соответствует действительности. Процент потерь относительно общей численности сражающихся — невелик. Солдаты, призванные на службу в порядке всеобщей воинской обязанности, не проявляли должной стойкости. Первый серьезный натиск врага нередко приводил их в состояние паники, которую ничем не могли остановить офицеры. Даже организованное отступление часто превращалось в бегство, сопровождавшееся массовым дезертирством. Кроме того, полководцы, ведя стратегическую игру, отступали порой задолго до того, как их войска попадали в ситуацию неминуемого разгрома — достаточно было увидеть тактический перевес врага. Это во многом объясняется опасением утратить контроль над войсками, управляемость которых понизилась в принципе.
Преобладание прусской армии на полях сражений того времени в очень значительной степени основано на твердой дисциплине, которая прививалась солдатам в ходе их обучения. Прусское командование получило возможность смелее маневрировать, нежели его противники, рассчитывать на бо́льшую стойкость армейских соединений и бо́льшую четкость в выполнении приказов. Это дало ему весьма серьезный перевес в эпоху армий, состоящих большей частью из непрофессионалов-призывников.
Тенденция роста масштаба людских ресурсов, привлекаемых к участию в генеральных сражениях, с течением времени крепла. Это видно прежде всего из опыта Русско-японской войны 1904–1905 годов. Битва у Ляояна (1904), собравшая «всего» 255 тысяч участников, оказалась не столь уж значительной в ряду генеральных сражений дальневосточного театра военных действий, хотя за целое столетие от Мальплаке до Ваграма Европа не выводила такого количества бойцов на поля битв! Противостояние на реке Шахэ (1904) сконцентрировало уже 380 тысяч комбатантов, а их количество под Мукденом (1905) и Сандепу (1905) превысило полмиллиона. Собственно, Мукденское сражение оказалось масштабнее, нежели Битва народов под Лейпцигом. Оно является самой крупной по численности людской силы баталией, которую давало когда-либо европейское государство с древнейших времен до Первой мировой войны. А если рассматривать эти четыре битвы в совокупности, то они стали своего рода генеральной репетицией организационных, тактических и стратегических приемов, применявшихся впоследствии на фронтах Первой мировой.
Из этих цифр виден впечатляющий рост численности войск, которые могли быть собраны «великими державами» для нанесения решающего удара по противнику. XIX век, таким образом, превратил войну из работы профессионалов в массовое явление.
Взрывное увеличение вооруженных сил вызвало, в свою очередь, необходимость позаботиться об их снабжении, вооружении, обучении и обеспечении высококвалифицированными командными кадрами. А это породило целый кластер проблем, с каждой из которых «великие державы» справлялись по-своему.
Именно решение этих проблем создало почву для еще двух революций в военном деле XIX столетия.
Конечно, в XVI–XVII столетия происходили значительные изменения по части оружия, которым пользовались армии Европы и России. Постепенно уходили лук и аркебуза, им на замену шел мушкет, а его сменила фузея, появились первые, еще не слишком удобные вариации штыка [78].
Но лишь в XIX веке Европа впервые столкнулась с явлением подлинной гонки вооружений.
Дело не только в том, что армии великих держав перевооружались: когда-то переход от аркебуз к мушкетам или, скажем, введение штыка также вызвали серьезные последствия для тактики и организационного деления пехоты. Иными словами, крупные акты перевооружения случались и прежде. В русской армии, например, создание полков нового строя вызвало тотальное перевооружение, растянувшееся на несколько десятилетий. Важнее динамика, с которой шел процесс смены оружия на массовой основе. Новейшее, современнейшее оружие устаревало в течение десяти-пятнадцати лет. Неприятельская армия, получив более совершенные образцы, могла наносить более серьезный ущерб на поле боя, что моментально и самым заметным образом сказывалось на потерях. Боевые корабли иной раз устаревали, еще не сойдя со стапеля! Особенно это касалось их артиллерии и бронирования. Темпы разработки и распространения все новых и новых типов оружия понеслись вскачь. Военные ведомства едва-едва поспевали за техническими новинками.
Переход от гладкоствольного дульнозарядного ружья, стреляющего с помощью дымного пороха, к казнозарядной винтовке магазинного боепитания, обеспеченной стандартизированными патронами с бездымным порохом, потребовал колоссального технического сдвига, а вслед за ним — сдвига производственного. Ускоренное перевооружение английской и французской пехоты дало ей значительное преимущество над пехотой Российской империи в Крымской кампании 1854–1855 годов. В битвах Франко-прусской войны 1870–1871 годов немцы несли неоправданно высокие потери из-за более удачной конструкции ружей, коими располагала французская пехота [79]. Этот недостаток отчасти искупался качественным перевесом пруссаков в области артиллерии.
Возможности нового нарезного оружия в пехотном бою были видны еще по результатам основных битв Гражданской войны в Соединенных Штатах. Но тактические идеи европейского генералитета долго отставали от боевой реальности.
