Если бы он удался, они, несомненно, получили бы перевес над главной квартирой. На войне необходимо иметь определенную великую политическую цель, для достижения которой концентрируются все политические и военные силы. Решает дело главный противник. Частичные же победы над второстепенными противниками в лучшем случае являются средствами для достижения цели. У нас могла быть только одна цель: поразить самое сердце неприятельской коалиции. Судьба наша зависела от того, сумеем ли мы распознать эту цель.
Кто же был нашим главным противником? Для меня несомненно, что им был тот, кто обладал наибольшими средствами и наиболее упорной волей к войне. Политическим мозгом Антанты всегда был Лондон; он же становился все более и ее военным мозгом. До восстановления восточного фронта в 1918 году он не упустил ни одного значительного шанса. В противоположность этому все наши победы над Россией следовало рассматривать как частичные поражения ее, которые должны были послужить к тому, чтобы высвободить наши силы и направить их против главного врага, ибо они делали возможным быстрое заключение сепаратного мира с царем.
Никакое расчленение царской империи, которое имели в виду германские дипломаты и демократия, не могло нам помочь, если главный враг оставался для нас недосягаем.
Народное сознание по справедливости приписывает не военным, а государственному деятелю Бисмарку главную заслугу в победоносных войнах, которые сделали нас свободными, объединенными и зажиточными. Пока наш народ оставался здоровым и верным, а наша оборона непреодолимой, как это было в первые годы мировой войны, наше государственное искусство имело достаточно политических, военных и морских средств, чтобы с честью выйти из войны с Англией, в которую мы были втянуты. Армия, которая в своей специальной области не была подготовлена к войне с Англией, недооценивала этого так сказать недосягаемого противника. Обо мне кричали, что я пессимист, и в гостинице «Lion d'Or»{172} в Шарлевилле шли такие разговоры: В главной квартире нет ни одного офицера, который не верил бы, что война закончится до 1 апреля 1915 года, кроме г-на статс-секретаря по морским делам. В англосаксонском мире во мне видели противника, изоляцию которого от руководящих кругов империи следовало всячески приветствовать.
Понятное преобладание сухопутной точки зрения в армии осталось бы безопасным, если бы канцлер шел вместе со мною.
В отсутствии правильной политики, которая принимала бы во внимание также и положение на море, войну было трудно выиграть даже с армейской точки зрения. Но если бы канцлер понял сущность мировой войны, то и армия с самого начала кампании согласилась бы обратить больше внимания на английские коммуникации. В таком случае Англии были бы нанесены и те удары на море, о которых идет речь в этой и следующих главах.
19 августа 1914 года я сказал канцлеру в присутствии Мольтке и Ягова: Успехи, которых мы можем достигнуть в борьбе с Россией, не окажут давления на Англию, а напротив, принесут ей облегчение. Обстоятельства заставили нас наносить удары на фронте, который не соответствует нашим политическим интересам. Германо-русская война очень популярна в Англии. Английские государственные деятели, несомненно, решили держаться до конца. Наше будущее может быть спасено лишь в том случае, если мы поставим Англию в трудное положение. Исход войны зависит исключительно от того, кто выдержит дольше – Германия или Англия. Совершенно необходимо занять Кале и Булонь.
Этот ход мыслей, очевидно, остался непонятным канцлеру. Он полагал, что даже в случае удачного развертывания войны на западе нам нужно будет ограничить свои операции на этом фронте и обратить главные силы на восток. Уже в первой половине августа канцлер сказал одному нашему общему знакомому: Война с Англией есть лишь быстро проходящая буря. После нее отношения станут лучше, чем когда-либо. Бетман исходил из необходимости искать соглашения с Англией и потому считал правильным щадить ее также и в военных действиях. Англия-де «бульдог, которого не следует раздражать». Бетман надеялся пожать теперь ту руку, которую он не заметил, когда Грей предложил созвать конференцию. Он не понимал, что раз вступив в войну, Англия с ясной и смелой последовательностью желала ее выиграть. Сухопутная точка зрения армии, некоторая уступчивость кайзера и неясные политические представления широких германских кругов давали канцлеру возможность снова браться за постройку своего разваливавшегося карточного домика. Бетман вспоминал о мирном настроении Грея в первые недели июля, и поскольку он никогда не понимал причины этого настроения – серьезного риска, каким являлась морская война для Англии, он предполагал наличие такого же миролюбия и в момент, когда Англия решилась на войну, а обстоятельства, сопутствовавшие возникновению войны, равно как и незанятие побережья Ламанша, пассивность германского флота и события на Марне укрепили ее надежду на победу. Теперь Англия следовала, как я уже говорил, своей старой традиции: расти в войнах с наиболее сильным в данный момент континентальным соперником. Пуритански-фарисейская и практически-утилитарная политика Британии, подчиненная интересам англо-саксонского капитала, решила вести борьбу против Германии с особенной суровостью и безжалостностью именно потому, что в июле 1914 года было уже вполне вероятно, что нам удастся достигнуть своей цели мирным путем. Как можно было думать, что Англия не использует полностью представившийся ей шанс в последнюю минуту повергнуть уже почти опередившего ее соперника? Чем больший недостаток решимости вести войну видела у нас Англия, тем сильнее становилась ее собственная решимость. Влияние Ллойд-Джорджа перерастало влияние Асквита. У нас происходило обратное: более решительное направление оттеснялось на задний план. Этот путь, несомненно, должен был привести к поражению.
С 1911 года наша политика сводилась к хроническому непониманию Англии. То же самое имело место и теперь. Пресса получила указание воздержаться от резких выпадов против Англии. Министерство иностранных дел неоднократно подчеркивало это на совещаниях представителей печати в Берлине. Англичанам это, конечно, не осталось неизвестным, и они сделали из этого свои выводы, разумеется, совершенно обратные тем, на которые рассчитывал германский Михель{173}.
Поскольку наша общественность не имела понятия о силе воли и возможностях Англии, она считала их наполовину несуществующими и не видела, что нам придется примириться с нашим поражением, если не удастся так прижать Англию, что она сочтет примирение более выгодным для себя. Понимание Англии, которое шло от Гнейзенау и Фридриха Листа к Карлу Петерсу и А. фон Пеецу, не получило у нас распространения.
