С 1911 года наша политика сводилась к хроническому непониманию Англии. То же самое имело место и теперь. Пресса получила указание воздержаться от резких выпадов против Англии. Министерство иностранных дел неоднократно подчеркивало это на совещаниях представителей печати в Берлине. Англичанам это, конечно, не осталось неизвестным, и они сделали из этого свои выводы, разумеется, совершенно обратные тем, на которые рассчитывал германский Михель{173}.
Поскольку наша общественность не имела понятия о силе воли и возможностях Англии, она считала их наполовину несуществующими и не видела, что нам придется примириться с нашим поражением, если не удастся так прижать Англию, что она сочтет примирение более выгодным для себя. Понимание Англии, которое шло от Гнейзенау и Фридриха Листа к Карлу Петерсу и А. фон Пеецу, не получило у нас распространения.
В эпоху Бисмарка, которая всегда ставилась в пример нынешнему положению, в основу нашей политики были по необходимости положены другие проблемы и условия. Вне морских кругов в Германии не понимали характера мощи Англии и ее решимости оттеснить нас на задний план, тем более что у нас не имели представления о том, какими средствами мы уже располагали, чтобы противодействовать этой воле Англии. Флот же слишком мало сросся с нацией, чтобы она встала на его точку зрения. Непрерывно усиливавшееся в течение всей войны одиночество флота, соединявшего в себе строго государственную настроенность с заморским опытом, полезным для ведения мировой войны, показало, что нация или ее верхний слой еще не созрели для такой войны.
В первые месяцы войны ко мне еще обращались люди из всех слоев народа, требовавшие, чтобы флот принял участие в битве; если впоследствии давление общественного мнения в этом вопросе ослабело, то это объясняется тем направлением, которое избрало политическое руководство.
27 и 28 августа в связи с моим планом организации морского корпуса для действий против Англии со стороны Фландрии я снова настаивал перед канцлером, чтобы он обратил острие своей политики против Англии. Уже и тогда я не мог понять, каким образом люди хотели выиграть войну с Англией одними только сухопутными операциями; четыре недели спустя, когда фронт начал постепенно застывать, это намерение превратилось в чистую утопию.
Как уже сказано, я был одинок перед лицом главной квартиры и в особенности дипломатов. Я почти ни с кем не мог говорить о своих взглядах. Находясь среди этих людей, которые сознательно или бессознательно шли против меня в своем необоснованном оптимизме, я часто задавал себе вопрос: я ли поражен слепотой или, наоборот, все другие? Не смотрю ли я на вещи слишком мрачно? Неужели всю мою трудовую жизнь я действительно заблуждался насчет упорной воли Англии к господству? Руководящие круги не могли понять характера морского могущества Англии и грозившей нам судьбы: они не хотели видеть, что Англия желала уничтожить наши морские интересы. Лишь когда ход войны, к сожалению, доказал мою правоту, я впервые понял смысл тех страшных слов: But you are not a seagoing nation{174}.
Я снова и снова повторял канцлеру, что Англия не прекратит борьбы, пока существует надежда лишить нас положения мировой державы. Наша демократия должна была больше всего бояться именно этого. Проповедовал же Ллойд-Джордж: Я не боюсь фон Гинденбурга, фон Макензена и прочих фонов, а боюсь только немецкого рабочего. Чем дальше откладывался нокаут, тем опаснее становился он для нас. Ибо главное оружие Англии – флот – мог оказать свое действие лишь путем многолетней блокады. Также и на суше прошли годы, прежде чем Англия создала собственную армию, после того как ей не удалось быстро одержать победу с помощью чужих войск. Но раз уж Англия пошла на такое гигантское напряжение сил, ставившее под угрозу ее собственное экономическое положение, то она желала получить за это гигантское вознаграждение и на целые столетия избавить себя от страха перед возрождением германского народа.
На мои попытки убедить канцлера в неправильности его суждений об Англии и проводившейся по отношению к ней политики Бетман, по своему обыкновению, отвечал довольно неопределенно. Однако не подлежало сомнению, что он оставался при своем старом мнении. Когда 19 августа канцлер сообщил мне, что англичане увели к себе голландские и направлявшиеся в Голландию суда с зерном, мне не удалось убедить его заклеймить это нарушение нейтралитета предложенным мною способом. Уже тогда я сказал ему: Всякое открытое проявление желания достигнуть соглашения с Англией приведет к обратным результатам и будет истолковано как признак нашей слабости. Чтобы заставить ее изменить свое поведение, существует только одно средство: крайнее упорство.
Я констатирую здесь, что мои выступления в пользу решительной борьбы с Англией в 1914-1918 годы ни разу не помешали правительству искать компромиссного мира с Англией. Говорю это не для того, чтобы оправдаться. Ибо брошенное в массы обвинение меня в том, что я помешал правительству своевременно заключить мир с Англией, слишком глупо, чтобы мне надо было оправдываться. Насколько мне известно, за все эти годы войны не было ни одного часа, когда Англия была готова заключить с нами мир, не равносильный нашей гибели. Мое влияние никогда не было настолько велико, чтобы я мог помешать заключению мира, даже если бы захотел, да к тому же канцлер ни разу не указал мне конкретной возможности закончить войну. Здесь я скорее говорю просто с точки зрения политической тактики, которая становилась тем важнее, чем более ухудшалось наше положение. Как раз в том случае, если желали прийти к сносному миру путем соглашения с Англией, следовало выказывать по отношению к ней твердую волю к войне и искать сближения с Россией. Такая тактическая точка зрения столь проста и элементарна, что ее держатся все народы, кроме германского. Но немец не относится к жизненно важным для нации вопросам со страстностью, которая позволила бы ему усвоить этот принцип{175}. Последняя надежда заключить с Англией приемлемый мир исчезла тогда, когда мы перешли к прямо противоположной тактике открытых предложений мира. Чтобы доказать свою добрую волю, немец охотно отдает противнику свои козыри в международной игре еще до начала ее в надежде завоевать этим его симпатию. Британское же государственное искусство безошибочно разгадало по нашим мирным предложениям, что наше внутреннее разложение прогрессирует. Природный инстинкт должен был удержать нас от того, чтобы, нанося одной рукой удар противнику, другой ласкать его. Но именно так поступали мы, чтобы «не раздражать» главного противника. Тот, кто знает англичан, понимает, что лишь твердостью и крайней решимостью можно склонить их к приемлемому соглашению. Какой только вполне справедливой критике не подвергали нас ирландцы, индийцы, египтяне и другие угнетенные народы! Они знали по собственному долгому и мучительному опыту, как нужно обращаться с британцами. Они надеялись получить свободу благодаря нам, а теперь им пришлось видеть, как неверная тактика внутренне превратила нас самих в подданных англо-саксов уже тогда, когда наше внешнее могущество было еще непоколебленным.
