— Рюмина расстреляли! Вот уж на кого никогда не подумала бы! Он у нас когда-то руководил партпросом. Сам читал лекции. Такой образованный, культурный, выдержанный. И все знали, что Лаврентий Павлович его очень ценит… Когда Абакумова посадили, то говорили, что это Рюмин его разоблачил. И вдруг такое! Даже странно… А может быть, знаете, как бывает: если кампания, один отвечает за многих. Конечно, в органах бывали перегибы. При Ежове такое творилось. И вот теперь с врачами. Я в эти дни вспоминала, что вы тогда сказали, — может быть, все дело устроили те, кто хотел смерти товарища Сталина. Даже страшно подумать. Сейчас в органах началась чистка — всех перебирают по одному… Похоже, еще что-нибудь вскроется.
Сменилась тюремная администрация. Начальником стал опять подполковник Григорьев — тот «справедливый фронтовик», который был в самом начале шарашки, и Солженицын еще наставлял меня, как следует к нему подходить. Он обошел юрты, сухо, но приветливо здороваясь, узнавая старых знакомых… И сразу же после его вступления в должность разительно изменилось наше питание. Все прежние годы нас просто обкрадывали. Иностранцы, которых дольше всех держали на третьей категории, были потрясены новшествами. Молодой инженер, австриец, сказал мне вполне серьезно, что, когда вернется домой, пожалуй, вступит в компартию.
— Раньше я сочувствовал социалистам. Но потом убедился, что они слабы, неудачники. У нас в Австрии их осилил «Черный фронт», а в Германии их коллег еще раньше раздавил Гитлер… Про коммунистов я думал, что они безрассудные мечтатели и, если попытаются на практике осуществить свои утопии, это может привести лишь к голоду и террору. И я был уверен, что коммунисты способны увлечь за собой только примитивные, азиатские народы, тех, кто привык к лишениям, к покорности, к массовому, стадному существованию. Но сегодня могу сказать, что мое мировоззрение изменяется. Пять лет в советской тюрьме, в нашей «зо генанте шарашка», и эти замечательные реформы, — такой быстрый прогресс, — меня переубедили. И не только меня. Большинство наших австрийцев и немцев еще недавно были абсолютные пессимисты, ни на что уже не надеялись. Но теперь уже даже старый наци и капиталист Байер говорит, что надеется на улучшение судьбы. А кое-кто уже готов кричать «Хайль геноссе Маленков!» или «Хайль геноссе Берия!».
Валентин Сергеевич, — всегда неунывающий Валентуля, — примчался утром с зарядки вприпрыжку, позвал Сергея и меня:
— Слушайте, слушайте, слушайте!.. Я только что встретил начальника. Он сам заговорил: «Хорошо, что делаете зарядку… Мы достанем волейбольную сетку… Установим снаряды…» Тут я ему сразу же про телевизоры. Как их отняли в прошлом году. Он и не задумался: «Ну что ж, если можете опять что-нибудь сконструировать, предоставлю вам одну юрту — будет клубное помещение для культурного отдыха». И спросил: «Кто может этим заниматься?» Я сразу вспомнил, что это вы оба ходили к Наумову. Насчет вакуумщиков на всякий случай умолчал. Назвал только вас. Он сказал, пусть приходят хоть сейчас, если успеют до работы.
Предварительное совещание с главными мастерами длилось несколько минут. Мы знали, что какие-то части демонтированных телевизоров запрятаны в зоне.
Начальнику я отрапортовал так же, как и в первый раз, «по-воински», что все может быть сделано за сутки, если он только разрешит. Он разговаривал с нами вежливо, этакий подтянутый деловитый службист, не ведающий страстей и пристрастий. Сергей стал доверительно объяснять, что детали разобранных телевизоров, хоть и отбросы и огрызки, валяются где попало, но могут быть быстро превращены в примитивный, самодельный и все же пригодный аппарат.
В юрте, которую нам отвели для клуба, дворники начали работать уже с утра. В обеденный перерыв авральная бригада соорудила дощатую трибуну, сколачивала из табуреток и струганых досок скамейки для публики, а из старых тумбочек — пьедестал для телевизора. Через час после конца рабочего дня он уже был установлен.
Начальник вошел, когда мы любовались пейзажными кадрами какого-то фильма. Все вскочили. Он махнул рукой — сидите!
— Досрочно, значит? Перевыполнили! Вижу, и вправду мастера-специалисты.
* * *
Всех иностранцев увезли.
Весенний указ об амнистии относился только к малосрочным уголовникам и бытовикам. Был явно не про нас. Лишь один из дворников «подпадал».
Однако в те же дни появились сначала в передовой «Правды», а потом зарябили в пространных подвальных статьях словосочетания «культ личности, чуждый марксизму-ленинизму», «восстановление ленинских принципов и ленинского стиля внутрипартийной демократии»…
Газетные статьи, радио- и телевизионные передачи подогревали надежды. Спектакли «Кандидат партии» Крона и «Камни в печени» Макаёнка уже не только мне, но и Сергею, и Семену, и многим другим скептикам показались небывало смелыми. Так же воспринимали мы утесовские хохмы — «Саксофону приходилось трудно, поскольку у него есть родственники за границей»… Райкин изображал наглого бюрократа — «Нет, с неответственной должностью я не справлюсь»… Явные приметы новой эпохи!
Мы повторяли как пароль, как заклинание слова Остапа Бендера: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели».
Гумер, Иван Емельянович и некоторые вольняги ободряли нас слухами о секретных указах, по которым будут «без особого шума» выпускать политических заключенных, и кое-кто говорил, что уже начали «освобождать пятьдесят восьмую».
Но вскоре после амнистии стали набегать другие, недобрые слухи об участившихся наглых кражах, о грабежах, изнасилованиях, убийствах и в Москве, и во всех городах. Понятие «амнистированный» становилось бранным, пугающим, равнозначным «бандиту». Гумер рассказывал, что в Казани, где жили его родные, рабочие в некоторых районах создавали отряды самообороны, так как милиция оказалась бессильной. Эти отряды, вооруженные стальными палками, кастетами, ножами, устраивали засады; поймав грабителей или воров, тут же их убивали. В нескольких случаях заставили сперва показать «малину» и там убивали всех, кто попадался… Таким образом они за неделю навели полный порядок, и никого из пролетарских линчевателей даже не вызывали в милицию.
Пессимисты уже говорили, что амнистия и была придумана ради этого — чтоб напугать народ, возбудить недоверие к зекам и вообще укрепить сознание, что ради безопасности всех граждан необходимы твердая власть органов и массовые лагеря. После первого бурного прилива радостных надежд снова наплывали темные, злые сомнения.
В газетах официальные сообщения о премьере оперы «Декабристы», на которой присутствовали члены Президиума ЦК и министры. Такое читаю впервые. Все названы строго в алфавитном порядке. В сталинские времена порядок перечисления членов Политбюро был не менее значим, чем некогда местничество у бояр: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов. Потом Ворошилов отступал на пятое, а Жданов выдвигался на третье и даже на второе место, но перед смертью откатился назад.
