Б. И это тоже. Не смерти они боятся.
Р. Унижения?
Б. Это да. Но больше всего – безумия.
Р. «Не дай мне Бог»?
Б. Вот именно. Лирика бы не была лирика, если бы не соответствовала в точности самому переживанию. С чего бы это он «Медного всадника» и «Пиковую даму» написал? Он знал, и он не хотел варианта упомянутого вами Сильвио. Мщение есть безумие. Он не хотел сойти с ума. И не сошел. Поэтому и суеверен был. Поэтому и ничего завещательного, лишь записка для Ишимовой…
Р. Куда завещательней, как вы изволили выразиться, письмо, писанное накануне дуэли графу Толю. Так же, как пушкинская строфа не о Глинке, так и письмо – не Толю и не о Михельсоне…
«…слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен был он претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. <…> Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда его уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание».
Б. Сильно. Царь на кончике пера… Это окончательно доказывает, что он еще и так страдал от царя. И очень перекликается с «Последним из свойственников». Нет, не помог ему «Пасхальный цикл» вырваться из «Страстного»…
Р. В «Пиндемонти» я восстановил по черновикам его цензурную правку: «зависеть от властей» на «зависеть от царя».
Б. Это могло быть и по вкусу… Два раза царь в одном стихотворении лишь свидетельствует о глубине занозы. «От властей» – шире, дальше, вплоть до нас.
Р. (хмыкает). Две власти тут тоже стоят рядом, даже ближе… Допускает же он два раза «строгие стихи – стихами перевесть» в послании Козловскому. Единственный раз изменил я пушкинское слово, осмелился, вычеркнул повторение…
Б. Он бы его не допустил, если бы не бросил стихотворение. В нем слишком много иронии в каждом слове, называет себя неопытным поэтом, растущее раздражение вплоть до «торчат – трещат». Это уже ругань, а не рифма.
Р. Значит, вы не придаете этим стихам значимости V нумера…
Б. Слушайте, неужели вы думаете, что и Пушкину не задавалось вогнать туда необходимый ему смысл, не только вам? Не каждая строка Пушкина совершенна. И когда она не совершенна, значит, даже он жертвует благозвучием в угоду смыслу. Успокойтесь, да если бы вы знали, как занудна эта сатира! Хорошо, что ее нет в Мытищах, а то бы вы ничего за Пушкина не дописали.
Р. У вас есть Ювенал?
Б. Да, пожалуйста. Вы помучьтесь, а я кофе сварю.
Робберов погружается в Ювенала.
Б. (возвращается с кофе). «Козловский – неловкий». Это не Маяковский. Пушкин ни при каких обстоятельствах не мог бы рифмовать. Он был постмодернист во всём, кроме звучания стиха.
Р. (разочарованно). А мне так понравилась рифма.
Б. Неблагозвучно.
Р. Вы тоже считаете, что между «почти что рядом» стоят две буквы Н О?
Б. Не знаю, кто пустил эту завидную шутку, но так стремительно распространилась, что в ней тотчас не осталось и «доли». Маяковский в лермонтовском возрасте был самый щедрый гений. Кстати между Л и М не помещается и буквы (вдохновляясь):
Багровый и желтый разбросан и скомкан.
На запад бросали горстями дукаты,
А тут же сбежавшимся к черному окнам
Раздали горящие желтые карты.
Р. И вы полагаете, что АС это бы понравилось?
Б. Обязательно.
Р. У вас же и Блок ему не понравился…
Б. Так это же Блок. Он ему ближе. И фамилия странная…
Р. В каком смысле?
Б. В переводном.
Р. Вы правы, вернемся к переводам… Сначала он переводит Ювенала слово в слово,
Б. Засыпает.
Р. А это «Пошли мне долгу жизнь…» откуда?
Б. Он на обезьяне просыпается…
Р. Какая обезьяна??
Б. Проскочите сто восемьдесят стихов и наткнетесь.
Р. «Дай мне побольше пожить, дай мне долгие годы, Юпитер!» Тут никакого Зевеса…
Б. Наверно, Юпитер не влезал у него в строку.
Р. И он мог себе это позволить?
Б. Он мог. Особенно когда ему не хотелось, когда стеснялась его свобода. В цензурных правках это особенно видно. Ему становится всё равно.
Р. Зачем же он брался?
Б. Ему нужен был не Ювенал, а Козловский. Пушкин нуждался в нем как в сотруднике «Современника». Пушкин его весьма уважал как просвещенного европейца. Он вообще умел восхищаться превосходством других во всём, кроме того, в чем не было ему равных… Он и царем, и Дантесом восхищался. И знаете за что? За красоту и рост. Вот потому и пошел на жертву… Ее легче было приносить Козловскому, чем обществу. Споткнулся на обезьяне…. Так что ваша идея понимать эти два огрызка как единое целое очень правильная.
Р. (продолжая копаться в Ювенале). Правда, вам понравилось?… А вот и обезьяна! Но в стихи она не попала…
Б. Ну, черновики-то вы могли посмотреть. Там она и у Пушкина водится.
Р. Почему вы зациклились на ней?
Б. Это не я… еще в лицейском «Автопортрете»… вообще, если просмотреть его автопортреты, многое проясняется в его интересе и раздражении при переводе X сатиры. Он выхватывает из этого водопада именно про старость и уродство.
У него есть автопортреты и в виде лошади, и в виде обезьяны… стариком он себя рисует уже с 23 лет, несколько раз, вплоть до увенчания лавровым венком а-ля Данте, где уже почти нет иронии, как и в «Памятнике». Сейчас бы это обозначили как комплекс, тьфу! Взгляните сами.
Р. (впиваясь в раскрытый том полного собрания). Вот! «Мартышка старая… которая в лесах Табраци, / Кривляясь, чешется…» А я думал, что это черновик напечатан, раз не окончен и слова пропущены…
Б. Конечно, нет. Это то, что отобрано из вариантов как последний слой.
Р. А кто отбирал?
Б. Текстологи.
Р. Звучит похоронно. Но тут же много лучше и живее!
И в русские стихи, неопытный поэт,
Переложить его тебе я дал обет.
Я правильно вычеркнул! «Стихи – стихами», куда это годилось… Каких мук мне стоило вычеркнуть пушкинское слово! Даже в выборе названий царит полный произвол! Кто же имеет право на предпочтение??
