- По-твоему выходит, Прокопьевич, что вроде и война кончилась.
- Можно сказать, что кончилась. Я уже написал домой, чтобы ждали к посевной.
- А если немецкий снайпер...
- Все равно не перебьет всех. Кишка тонка.
Солдату-крестьянину так же, как солдату-рабочему, не терпелось сменить автомат на топор и молот. Он уже смотрел дальше, думал о завтрашней судьбе вызволенной из-под фашизма Родины.
Я разговаривал с Николаем Кузьмичом Козловым, Владимиром Ильичом Захаровым, Николаем Афанасьевичем Воронцовым, Василием Лаврентьевичем Корепановым, Николаем Ивановичем Семакиным, Петром Федоровичем Наговицыным, Иваном Максимовичем Бахтиным и со всеми оставшимися в живых земляками и набирался во встречах с ними живительных соков. Несмотря на все невзгоды, народ оставался непреклонным и непобежденным. Продолжала расти и здравствовать и моя родная Удмуртия.
А меж тем уже пришел апрель. Взят, наконец, штурмом оплот Восточной Пруссии, город-крепость Кенигсберг. Советские войска стремительно приближаются к Берлину. Вот уже он окружен. Зверь загнан в клетку.
А на Курляндском пятачке еще двести тысяч недобитых гитлеровцев.
- Вот стервы, - сокрушался мой земляк Володя Захаров. - Бомбу бы, что ли, на них скинуть такую, чтобы от одного удара осталось мокрое место.
- Еще не изобрели такой, Володя.
- А надо бы. Для мира, а не для войны. Для охраны вечного мира на земле.
- Вот, может быть, после этой войны.
- Я верю, что такая бомба будет.
На переднем крае разгораются частые стычки. Не терпится артиллеристам война кончается, а у них остаются снаряды. Зачем беречь. И не берегут, лупят днем и ночью.
- Что там еще за перестрелка? - поинтересуется генерал у командира 1190 полка подполковника Кусяка.
- Поздеевский дивизион, товарищ комдив.
- Все не может успокоиться?
- Не может.
- И то верно, пусть не успокаивается. Только ведите огонь с толком.
- Стараемся, товарищ генерал.
А толк один - истребить как можно больше фрицев, утолить хоть напоследок жажду мести. И передний край мстит, жестоко, вдохновенно, забивая последний кол в гроб подыхающего врага.
Бои идут уже в самом Берлине. Взято семьдесят тысяч пленных. Гитлер и Геббельс покончили с собой. Вот-вот конец войне.
Накал чувств на предельной точке. Волнуются солдаты.
- А что же мы? В Берлине такие дела, а мы сидим в обороне.
- Товарищ генерал, давайте наступать.
Небывалое дело: солдаты чуть ли не требуют от командира дивизии. И он не сердится, не возмущается, старый солдат и старый коммунист. Он прекрасно понимает своих подчиненных и благодарит их за то, что требуют от него боя.
В такие часы невозможно сдерживать учащенные удары сердца. И не надо сдерживать, не надо притворяться равнодушным, что тебя будто не касаются берлинские события. Касаются. Тревожат. Будоражат кровь, зовут к последним схваткам.
Ах, вы говорите, что будут потери. Вам хочется во что бы то ни стало выжить, но зачем же для этого прятать голову в щель? Разве не хочется остаться стоять на земле тем ребятам, что водружают под ураганным огнем красные советские флаги над столицей гитлеровской Германии? Хочется, очень хочется. Но они знают, что жизнь можно только завоевать, а не вымолить. И они воюют, в последний час перед долгожданной победой, складывая свои головы ради того, чтобы остались жить другие.
Наступать было приказано и нашей дивизии. Седьмого и восьмого мая полки вели жестокие бои. В Прибалтику пришла весна, солнечная, погожая. Деревья покрылись нежными листочками. Но это не трогало сейчас наших солдат.
Все жили боями. Не спали, не отдыхали, не ели, то - _ нули в болотах и речках, ползали по сырой, еще не нагретой земле с единственным желанием, с одним порывом: помочь товарищам в Берлине, принести свою последнюю лепту на алтарь общей победы.
Тут и там раздавались возбужденные голоса бывалых воинов, коммунистов и комсомольцев:
- Вперед! За победу!
- Добьем курляндского фрица!
- Смерть фашизму!
И солдаты шли, презирая все преграды. И падали под нашими ударами хутора и местечки. И не брали мы пленных, потому что они не сдавались до крайней минуты.
Это был последний, все воплотивший в себя порыв. Совсем не лубочными ухарями-героями выглядели в те дни наши солдаты. Они были грязные и небритые, чертовски усталые и голодные. Но они были зато несказанно счастливые, переполнены таким богатством чувств, какое испытывает разве ребенок, сделавший свой первый шаг в жизни.
Бои шли и в ночь на девятое. Все ждали важных известий, должных вот-вот последовать из Москвы. А до этого каждый стремился еще заколоть хотя бы пару фрицев. Сердобольная душа говорила в тиши: а зачем колоть, война идет последние минуты, давайте лучше брататься с немцами.
Давайте. Мы не против. Пусть выносят белые флаги. Но они же не делают этого. Они яростно сопротивляются. Они поджигают хутора. Они расстреливают напоследок наших военнопленных. Увозят к морю мирных жителей. Так как же с ними после этого церемониться.
Смерть за смерть. Беспощадная месть. Вперед и вперед. Я увидел бледного и осунувшегося Степана Алексеевича Некрасова.
- Что с вами, товарищ майор?
- Все в порядке. Иду договариваться о снарядах.
- Так, наверное, не нужно больше?
- Надо. Хоть на час, а надо.
И он ушел в темень майской ночи разыскивать начальника артснабжения Попова, чтобы получить для своего полка еще сотню-другую снарядов для последних ударов по гитлеровским фанатикам.
Но поздно ночью Москва передала долгожданное: о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии и установлении Дня Победы. У землянок политотдела и редакции дивизионной газеты выстроились конные и пешие нарочные. Им объясняли коротко:
- Капитуляция Германии. Конец войны. Сегодня, девятого мая, праздник Победы. Подробности утром в газете.
Нарочные мчались обратно в полки и батальоны, передавали услышанное и опять возвращались, теперь уже за газетой. А она, маленький листочек, только еще рождалась в отбитой вечером лесной землянке. У наборщиков от радости дрожали руки. В соседних землянках при коптилках писали свои вдохновенные стихи и статьи наши военные журналисты.
В три утра первые экземпляры газеты были готовы. Их из-под машины, пахнущие краской, забирали нарочные и стрелой уносились по лесным тропинкам к передовой.
Никто не спал в эту ночь. Весь фронт, вся страна, весь мир жили известиями из Москвы и Берлина. О них не могли не знать и немцы, запрятанные в курляндском мешке.
И вот с рассветом наши солдаты замерли в ожидании: поднимут или не поднимут белые флаги по ту сторону переднего края. Прошло пять минут, пятнадцать, полчаса, час. Уже из-за деревьев начали пробиваться солнечные лучи. А на передке тишина.
