Был торжественный момент. Священник говорил, сосуд со святой водой описывал дуги, горели восковые свечи. Дым из кадила поднимался к небу и распространялся вокруг. Мы стояли там, словно прихожане-первохристиане. Тогда идея христианской веры была чистой, близкой первобытному коммунизму. Какими правильными бывают подлинные идеи сначала, как совершенно человек сам способен их затем испортить. Я не верю в бога — в церковном смысле и особенно на манер православных, которым свойственно грубо и иррационально разделять мужчин и женщин на различные касты.
Эдуард тоже стоял там и смотрел, молчаливый и охваченный благоговейной атмосферой, как и Толя.
Эдуард в принципе не против религии, по его мнению, это «хорошее дело». Он читал мысли молодого Наполеона, и, к удовольствию Эдуарда, тот говорил и так: «Неравноправие есть средство, чтобы способствовать делам. А религия нужна для смягчения враждебности».
Что касается самого Эдуарда, он думает, как и прежде: «Для меня с религией связаны два вопроса: есть ли душа у муравья? Есть ли на небе справедливость?»
Эдуард добавляет: «Пушкинский «Моцарт и Сальери» начинается так: Все говорят, нет правды на земле. Но правды нет и выше…» Я тоже не понимаю жестокости библейского Бога».
«Маленькая трагедия» Пушкина действительно начинается упомянутыми Эдуардом словами. В комнате находится Сальери, который произносит: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше». И Сальери добавляет: «Для меня так это ясно, как простая гамма». Но об этом величии власти несправедливости, о различных разновидностях гаммы, мы тогда не говорили, просто стояли там. А я также думал о понятии веры. Верить может лишь тот, кто верит. Возможно, во всем этом было, тем не менее, что-то подлинное, если не другое, так по крайней мере напоминание о новом, о том, что в России сейчас происходило. Всегда лучше строить, чем разрушать. Ты можешь верить, лишь бы этой своей верой ты не начинал подавлять другого. В карикатуру на самое себя вера превращается сразу, как только во имя ее и ради продвижения ее идеи совершается насилие и начинают при этом наставлять и угнетать и опять разделять на различные неравноправные касты тех, кто содержит церковь и ее учение: простой народ.
В Рузе мы и впредь всегда ходили смотреть на церковь, а потом еще и навещали доктора Базылева. Это был местный врач, за которым закрепилось ласкательное прозвище «доктор Чехов». Это имя он заслужил своим трудом. Крушение коммунизма вызвало обвал доходов, и врачей в том числе, о выплате зарплаты почти забыли. Когда я спросил его об этом, то услышал еще в начале 2000-х гг., что некое подобие зарплаты он последний раз получал полгода назад. Как же мужчине с семьей существовать? На добровольные пожертвования больных, прозвучал ответ. Базылев был хирургом, он мог оперировать до десяти часов подряд, иногда и больше. Год проработал врачом общей практики на приполярной исследовательской станции, где ему одному приходилось делать буквально все. Слушая его, я думал, что понимаю, какой была хирургия военного времени. Делали то, что могли и на что были способны. С теми материалами, которые были. Новых на замену взять было негде. Еще в конце 1960-х гг. он поддерживал дыхательную деятельность роженицы с помощью качаемой вручную машины в течение трех дней — автоматического электрооборудования просто не было. У этой истории оказался счастливый конец.
Обеденный стол у доктора, несмотря на исчезновение денег, всегда ломился от всевозможных угощений: еды и напитков, которые разделяли и мы, иноземцы. Это были подарки от больных. На дворе у Базылева росла и зелень, и свекла, и картошка, опять-таки самыми большими и аккуратными в мире рядами.
То же зрелище наблюдалось и в других местах. Мы ходили к соседям навестить двух глубоких стариков, отца и сына; другой сын к тому времени уже умер. Отца звали Иван Иванович, Эдуардом и всеми местными он признавался «деревенским авторитетом». Они были вроде как профессиональными самогонщиками. Отец пережил и второго сына; Эдуард проводил его в последний путь только в 2006 году.
Домашнее хозяйство их представляло собой неописуемый холостяцкий беспорядок, но огород был и там словно прямо из учебника по садоводству. Когда пищу добываешь только собственным трудом из земли, удачный урожай жизненно важен. Я вдруг ощутил легкий стыд за каждый уголок моего полудикого игрушечного садика. Я жил в деревне, где всего хватало, и получал за свой труд деньги, если хорошо получалось. И обходился, хотя хорошо получалось и не всегда. Мне не нужно было размышлять о будущей зиме, я за деньги приобретал продукты в магазине, когда холодильник пустел. Повода для сетования у меня не было, когда я в очередной раз сравнивал свои условия с русским бытом.
11
Какими причудливыми бывают цепочки людей, эти знаменитые цепочки из шестерых, через которые каждый человек опосредованно знаком с кем-то или знает кого-то. Иногда, правда, звеньев цепочки нужно меньше, иногда больше. А часто именно столько. Цепочки можно, пожалуй, образовать и так: 1. Без Чехова я бы не начал изучать русский язык; 2. Без азов русского языка я бы не попал на Московскую книжную ярмарку; 3. Без Московской книжной ярмарки я бы не встретился с мадам Пешеходовой; 4. Без нее я бы не встретился с Эдуардом; 5. Без Эдуарда я бы не встретился с Толей. И, наконец, 6-е звено: без Толи я бы наверняка так и не встретился с доктором Базылевым.
Человек, переместившийся из конца цепочки в ее начало, новый доктор Чехов, все еще жив и продолжает свою работу, как и прежде. Зарплату уже выплачивают, но скудость тем не менее постоянная и реальная. Как хорошо я его помню, этого худого заядлого курильщика, не выпускающего сигарету изо рта, и по-хорошему неприхотливого человека. Он делал то, что было нужно, выполнял свою работу и выполнял сверх норм; профессиональная этика и присяга врача были практической реальностью. И именно поэтому этот мужчина с его семьей стал словно бы частью большого клана Эдуарда.
Племя людей. Возможно, в будущем в его основе будет лежать не столько народ, раса, религия или родство, сколько именно человечность. Несбыточная мечта, в которую хотелось бы верить. И в этом некий Базылев показывает нам пример — в других местах о нем не знают ничего, но в тех краях его по-прежнему уважают все.
Позднее, когда Толя, поскользнувшись на обледенелом дворе, серьезно сломал обе ноги, разумеется, именно Базылев приметал и склеил осколки кости, лечил и пару раз оперировал, и в конце концов действительно поставил Толю опять на ноги, хотя на это ушло много месяцев.
Когда я вижу, как Толя спокойно идет по московской улице, опекая нашу семью, я вспоминаю об этом.
