сначала послышался глухой и смутный шум, как бы изумления… Затем настало мертвое молчание, пронизавшее меня до мозга костей. Пока говорил прокурор, присяжные поручили передать мне, чтоб я молчал, а председатель — чтоб я ограничился утверждением, что обвиняемая не в своём уме. Все хотели, чтобы я унизил её. Что касается Кордэ, выражение лица её было всё то же. Но взглядом она давала мне понять, что не желает быть оправданной. В этом после прений я не мог и сомневаться; притом оправдать было невозможно, ибо, помимо её признаний, имелось законное доказательство предумышленности убийства. Тем не менее, твёрдо решив исполнить свой долг, я ничего не хотел сказать, что моя совесть и подсудимая могли бы отвергнуть. И вдруг меня осенила мысль ограничиться простым замечанием, которое, в собрании народа или законодателей, могло бы служить основой полной защиты, и я сказал: „Подсудимая хладнокровно сознаётся в совершённом ею ужасном покушении… сознаётся и в сопровождающих его ужасных обстоятельствах, — словом, она сознаётся во всём и не пытается оправдаться. В этом, граждане присяжные, вся её защита. Это невозмутимое спокойствие и полное самоотречение, так сказать, перед лицом смерти, не в природе вещей и объясняются лишь экзальтацией политического фанатизма, вложившего ей в руку меч. Граждане присяжные, вам судить, какое значение должно иметь это нравственное соображение на весах правосудия“».
Лагард действительно сказал всё, что можно было сказать в оправдание Шарлотты перед людьми, заранее вынесшими приговор. Решение присяжных было: «Да, виновна».
Председатель встал и прочитал приговор: «Трибунал, выслушав заключение прокурора о применении закона, присуждает Шарлотту Кордэ к смерти… повелевает, чтобы означенная Мария Шарлотта Кордэ была отведена на место казни, одетая в красную рубашку, сообразно параграфу четвёртому первой статьи первой части Уголовного кодекса… и повелевает, кроме того, чтобы имущество означенной Кордэ было передано во владение республики».
Казнь должна была состояться вечером того же дня.
Хладнокровно выслушав приговор, Шарлотта подошла к адвокату.
— Благодарю вас за смелость, с которой вы меня защищали, — сказала она. — Она достойна вас и меня.
Казнь
В тюрьме Шарлотту уже ожидал конституционный священник. Она поблагодарила, но от его услуг отказалась: оставаясь ревностной католичкой, не признавала ренегатов.
В шестом часу вечера повозка с Шарлоттой выехала из тюремного двора. Громадная толпа встретила её появление бешеным рёвом, в котором особенно выделялись проклятия и брань «фурий гильотины» — так называли женщин, за плату оскорблявших жертв Революционного Трибунала. Внезапно разразилась короткая, но сильная гроза. Шарлотта ехала стоя на телеге, в красной рубашке, вспыхивавшей кровавым багрянцем при каждом сверкании молний, — такой она сохранилась в памяти всех, кто её видел. Особенно поражал её ясный взор, которым она обводила толпу. «Бессмертие сияло в её глазах; на лице её отражалась благородная ясность, спокойствие добродетели и сострадание к проклинавшему её народу», — пишет очевидец. А молодой депутат города Майнца Адам Люкс, влюбившийся в Шарлотту на суде, нашёл для выражения своего преклонения ещё более сильные выражения: «Прекрасные очи её говорили о душе столь же нежной, сколь мужественной; очи чудные, способные расстрогать скалы!.. Взор ангела, проникший в моё сердце и взволновавший его неведомым дотоле чувством, которое изгладится лишь с последним моим вздохом».
Гроза стихла, снова выглянуло солнце. Путь до эшафота длился почти два часа. Всё это время твёрдость и кротость не оставляли Шарлотту, хотя её и осыпали проклятиями и руганью люди, недостойные этого имени. Её взгляд блуждал по толпе, словно ища в ней человеческое существо. Вдруг она увидела горящие глаза Адама Люкса [67] — этого было достаточно, теперь она знала, что она не одна.
Около семи часов повозка въехала на площадь Революции. Взойдя на ашафот, Шарлотта вздрогнула, увидев гильотину. Палач [68] сделал попытку заслонить от неё орудие казни, но Шарлотта остановила его:
— Оставьте, я имею право быть любопытной: я этого никогда не видела.
Палач сорвал с её груди косынку; Шарлотта покраснела. Спустя несколько секунд палач показал её голову с ещё пунцовыми щеками народу.
Прекраснейшая
В заключение будет уместно вернуться к эпиграфу и сказать несколько слов о внешности Шарлотты Кордэ. Некоторые приведённые цитаты могут подтолкнуть читателя к представлению о том, что Шарлотта была красавицей. К сожалению, прижизненных достоверных изображений её не существует. Единственный портрет, снятый с неё в зале суда и поправленный в камере, принадлежит художнику-любителю. На нём Шарлотта представлена не очень привлекательной блондинкой сильного сложения, с голубыми глазами и в чепчике. Её лицо выражает кротость и серьёзность, в нём совершенно отсутствуют всякая патетика и героизм.
Паспорт Шарлотты в чём-то расходится с этим изображением, а в чём-то подтверждаёт его: «…ростом 5 футов и 1 дюйм, волосы и брови у неё каштановые, глаза серые, лоб высокий, нос длинный, рот маленький, подбородок круглый, раздвоенный, лицо овальное…»
Итак, ясно, что не красавица; однако в её облике было что-то необыкновенное, заставившее одну её подругу в возрасте восьмидесяти лет вспомнить о ней в таких выражениях: у Шарлотты, по словам этой дамы, был такой кроткий вид, что она внушала к себе любовь раньше, чем успевала заговорить: это был ангел Божий.
Впрочем, имеется одно, и вроде бы веское, свидетельство, ставящее под сомнение обаяние Шарлотты, — реестр Революционного Трибунала. «Эта женщина, — значится в нём, — про которую говорили, что она очень красива, вовсе не была красивой; лицо у неё было скорее мясистым, чем свежим, она была лишена грации и нечистоплотна, как почти все философы и умницы женского пола. Её лицо было грубо, дерзко, безобразно и красно. Её полноты, молодости и вида знаменитости было достаточно, чтобы её сочли красивой во время допроса… Шарлотте Кордэ было двадцать пять лет; то есть, по нашим понятиям, она была почти старой девой, в особенности если принять во внимание её мужеподобные манеры и мальчишеское сложение; она была лишена чувства стыда и скромности».
Последних чувств были явно лишены авторы этого документа, когда ставили в вину избитой и вывалянной в грязи женщине, проведшей трое суток в тюрьме, нечистоплотность и несвежий
