до магии». В этих словах нет ни малейшего преувеличения: действие его чар и в самом деле было неотразимым. Даже люди неробкого десятка, такие как генерал Вандам, признавались: «Этот дьявольский человек имеет надо мною такую власть, что я этого и сам не понимаю. Я ни Бога, ни черта не боюсь, а когда подхожу к нему, — я готов дрожать, как ребёнок: он мог бы заставить меня пройти сквозь игольное ушко, чтобы броситься в огонь!» Тысячи людей видели блаженство в том, чтобы умереть на глазах Наполеона, — и он имел счастье быть окружённым друзьями, многие из которых заслонили его грудью от пуль или погибли на поле боя, выполняя его приказ.
Воздействие личности Наполеона пробирало людей «до печёнок», оно затрагивало глубочайшие тайники души, которые человек открывает лишь для встречи с самым сокровенным. У поляков Наполеон почитался как мессия, посланный Провидением Польше, чтобы восстановить независимое Польское государство (позднее эти настроения оформятся в мистическое учение Анджея Товяньского, где Наполеон предстанет посланником Божиим наподобие Христа). Чувства эти были знакомы и французам. «Я знавал в детстве старых инвалидов, которые не умели отличить его (Наполеона) от Сына Божьего», — вспоминал католический писатель и мистик Леон Блуа. В иные минуты появление Наполеона вызывало у толпы религиозный восторг в полном смысле слова. Вот как очевидец, генерал Тьебо, описывает апофеоз его «Ста дней» — триумфальное вступление в Париж в 1815 году: «Те, кто нёс его, были как сумасшедшие, и тысячи других были счастливы, когда им удавалось поцеловать одежды его или только прикоснуться к ней… Мне казалось, что я присутствую при воскресении Христа».
Личная «магия» Наполеона не была бы столь действенной, если бы за ним не числились истинно великие свершения. Нужно знать, что представляла собой Франция до 18 Брюмера [72] и после, чтобы понимать, какие опустошения произвела в ней революция, а, значит, и то, что сделал Бонапарт для страны. Современники рисуют картину полного запустения: казна пуста, солдатам не платят жалованья, все дороги разбиты, мосты грозят обрушением, реки и каналы перестали быть судоходными, общественные здания и памятники обветшали, церкви заперты, колокола безмолвны, поля запустели, всюду разбои, нищета и голод.
Первой заботой Наполеона на посту первого консула было вернуть Франции её поруганную революцией христианскую душу. Он безошибочно определил, каким ядом пропитан воздух: «Самый страшный враг сейчас — атеизм, а не фанатизм».
15 июля 1801 года был подписан Конкордат, соглашение со Святейшим Престолом: католическая религия была объявлена «религией преобладающего большинства французского народа», гарантировано публичное отправление культа, Галликанская церковь восстановлена во всех своих правах, и римский папа снова признан её главою.
Этим деянием Наполеон разом опроверг всё революционное безбожие XVIII века. «Это самая блестящая победа над духом Революции, и всё дальнейшие — только следствие этой, главной», — прозорливо заметил барон Паскье [73].
18 апреля 1802 года в соборе Парижской Богоматери прошло торжественное Пасхальное богослужение — первое после девятилетнего перерыва. Друзья первого консула и вся армия были поражены. Особенно громко возмущались якобинские генералы-безбожники. «Великолепная церемония, жаль только, что на ней не присутствовали сто тысяч убитых ради того, чтобы таких церемоний не было», — процедил сквозь зубы генерал Пьер Ожеро по окончании литургии.
«Мне было труднее восстановить религию, чем выиграть сражение», — вспоминал Наполеон. И однако же «успех Конкордата показал, что Бонапарт лучше всего своего окружения угадывал то, что было в глубине сердец» (барон Паскье).
Католическая церковь благословила Наполеона устами святейшего отца, Пия VII: «Мы должны помнить, что после Бога ему, Наполеону, религия преимущественно обязана своим восстановлением… Конкордат есть христианское и героическое дело спасения».
Для полноты картины следует помнить, что это христианское дело совершил человек, сказавший: «Я пришёл к тому убеждению, что Иисуса никогда не было». Бессмертие он понимал в античном смысле: «Для меня бессмертие — это след, оставленный в памяти человечества. Именно эта идея побуждает к великим свершениям. Лучше не жить вовсе, чем не оставить следов своего пребывания на земле». Это не значит, однако, что Наполеон был атеистом. Правда, в существование какого-либо божественного начала он верил плохо, однако никогда не отрицал его — просто считал, что вне политики религия не имеет смысла. Значение Церкви, особенно Римской, с её громадным политическим авторитетом, Наполеон понимал несравненно лучше: «Может ли быть государственный порядок без религии? Общество не может существовать без имущественного неравенства, а неравенство — без религии. Когда один человек умирает от голода рядом с другим, сытым по горло, то невозможно, чтобы он на это согласился, если нет власти, которая говорит ему: „Этого хочет Бог; надо, чтобы здесь, на земле, были бедные и богатые, а там, в вечности, будет иначе“».
Наполеон не боролся с христианством и не принимал его. В политическом плане он использовал его священную организацию — Церковь, а в духовном смысле — просто проходил мимо. В глубине души он полагал, что человека полезнее научить геометрии, чем Закону Божьему. Впрочем, отсутствие личной веры не заставляло его посягать на веру других.
Вслед за принятием Конкордата он принудил Англию подписать Амьенский мир (25 марта 1802 года), положивший конец многолетней войне в Европе. К тому времени походы Наполеона уже вызывали у современников воспоминания о деяниях величайших героев древности — Александра Македонского и Юлия Цезаря. Но сам Наполеон на склоне лет считал лучшим своим памятником не военные победы: «Моя истинная слава — не в том, что я выиграл 40 сражений: одно Ватерлоо зачеркнуло их все. То, что будет жить вечно, — это мой гражданский Кодекс [74]»; «мой Кодекс — якорь спасения для Франции; за него благословит меня потомство».
На тот момент во французском законодательстве царил полный хаос. «Перед тем как появился мой Гражданский кодекс, — вспоминал Наполеон, — во Франции отнюдь не было настоящих законов, но существовало от пяти до шести тысяч томов различных постановлений, что приводило к тому, что судьи едва ли могли по совести разбирать дела и выносить приговоры». И вот, вместо этой юридической мешанины французы получили стройный унифицированный свод законов — плод трёхлетних трудов первого консула и лучших юристов Франции.
Кодекс Наполеона зиждился на началах естественной справедливости и разума, гарантируя равенство всех французов перед законом, гражданскую свободу, священный характер семьи, беспристрастность суда. Поэтому он имел всемирное влияние, так же, как и революция. Постепенно все страны Европы, а также многие народы мира
