приняли его. Провозглашённые Кодексом положения о праве частной собственности, возмещении ущерба, договорном праве настолько фундаментальны, что многие из этих статей за последующие 200 лет ни разу не подвергались поправке.
Впечатление, произведённое Кодексом Наполеона на современников, было огромным. Друзья и враги первого консула сходились в том, что это — «одно из прекраснейших созданий человеческого гения», по выражению генерала Мармона [75]. «Бонапартовы победы внушали мне больше страха, чем уважения, — признавался один старый министр Людовика XVI. — Но, когда я заглянул в Кодекс, я почувствовал благоговение… И откуда он всё это взял?.. О, какого человека вы имели в нём! Воистину, это было чудо».
И потом, в течение десяти лет подряд Наполеон творил чудеса, которым потомки вряд ли когда-нибудь найдут разумное объяснение. Он вывел Францию из состояния революционного хаоса и вернул её к порядку. Он создал стройное государство, судебные палаты, школы, мощную, действенную и умную систему управления. Он сумел исключительной властью своего гения принудить к послушанию тридцать шесть миллионов подданных в эпоху, когда благоговение, окружавшее некогда трон, рассеялось. Он заставил выдающихся людей и обывателей, республиканцев и монархистов, богачей и бедняков, победителей и побеждённых думать и говорить о себе, соединяя его имя с именем Судьбы. Но более всего он был велик тем, что сам создал себя, и вместе с собой создал миллионы других людей, которые отныне устремились вслед за ним за пределы человеческих возможностей. Именно поэтому Наполеон уже при жизни обрёл бессмертие легенды, поэтического вымысла, солдатских преданий и народных сказок.
Но в этом искушении безмерностью таился и залог его гибели.
Несчастье Наполеона — и всего мира — состояло в том, что творческая мощь его гения и сила характера, не подкреплялись у него нравственным величием. «Он был велик настолько, насколько это возможно без добродетели», — сказал Токвиль [76]. А по наблюдению Шатобриана [77], характер его был испорчен чудовищной гордыней и беспрестанной аффектацией.
Привыкнув стоять особняком от толпы, чувствовать себя счастливым исключением из общечеловеческого удела, Наполеон рано привык видеть в людях простые орудия своей воли. Вероятно, был искренен, когда говорил, что не желает им зла, но это отнюдь не мешало ему во всеуслышание заявлять о своём презрении к жизни миллионов людей и спокойно жертвовать ими ради своих интересов, военных и политических выгод. Трон его воздвигнут на костях трёх или четырёх миллионов человек, погибших в его войнах, почти половина из которых — французы. В его оправдание можно сказать только то, что столкновение двух Европ — монархической и революционной — было неизбежно, и вряд ли даже такой человек, как он, был в силах предотвратить его. Во всяком случае, французы были благодарны ему уже за то, что он положил конец гражданской войне, унёсшей в могилу отнюдь не меньшее количество жизней.
Со стороны могло показаться, что Наполеон переступил черту добра и зла. Таким его и увидела г-жа де Сталь [78]: «Он не был ни добрым, ни злым, ни милосердным, ни жестоким, в том смысле, как другие люди. Такое существо, не имеющее себе подобного, не могло, собственно, ни внушать, ни испытывать сочувствия; это был больше или меньше, чем человек: его наружность, ум, речи — всё носило на себе печать какой-то чуждой природы».
Кое в чём, однако, г-жа де Сталь ошибалась: нельзя сказать, чтобы этому надмирному существу не было знакомо обычное человеческое сострадание. «Наполеон не только не был зол, но был естественно добр», — свидетельствует человек, имевший возможность наблюдать за ним изо дня в день, — последний секретарь Наполеона, барон Фейн. — «Первым делом его после всякого сражения была забота о раненых. Сам обходил поле, приказывал подбирать своих и чужих одинаково; сам наблюдал, чтобы делались перевязки тем, кому они ещё не были сделаны, и чтобы все, до последнего, перенесены были на амбулаторные пункты или в ближайшие госпитали. Некоторых поручал особо своему лейб-хирургу… и потом заботливо расспрашивал его о малейших подробностях в ходе лечения, о свойствах раны, о надежде на выздоровление и об опасности, — обо всём хотел знать».
Сегюр вспоминает, как после Бородинского сражения лошадь Наполеона, объезжавшего заваленное мёртвыми телами поле, задела копытом раненого, и тот застонал. Император разразился бранью в адрес штабных, за то, что они не заботятся о раненых. «Кто-то, чтобы успокоить его заметил, что это русский солдат. Но император с живостью возразил, что после победы нет врагов, а есть только люди!»
В конце концов, эту черту характера Наполеона подтвердит и Александр I: «Его не знают и судят слишком строго, может быть, даже несправедливо… Когда я его лучше узнал, я понял, что он человек добрый».
Но природная доброта и сострадательность не переросли в нём в любовь к людям. Демоническая природа его гения взяла верх над задатками милосердия. Тем более оттеняет колоссальную фигуру Наполеона личность его главного противника — императора Александра I, последнего политика, которому история предоставила возможность построить европейский мир на началах христианской любви.
История двух покушений на Наполеона
Нож Штапса
Австро-французская кампания 1809 года закончилась победой Наполеона при Ваграме и подписанием мирного договора в Шёнбрунне, который подтвердил доминирование Франции в Европе. Однако этот последний триумф Наполеона был отравлен неприятным инцидентом.
12 октября, во время парада французских войск, в толпе любопытных был схвачен молодой человек, чересчур настойчиво пытавшийся пробраться поближе к Наполеону. При обыске под платьем у него был обнаружен кухонный нож, завёрнутый в бумагу. На допросе арестованный назвался Фридрихом Штапсом, сыном протестантского пастора из Наумбурга, и заявил, что намеревался убить Наполеона. Юный террорист, совсем ещё мальчик, с нежным, почти девичьим лицом, вызвал у императора жалость.
— За что вы хотели меня убить? — спросил он.
— Я считаю, что пока вы живы, моя родина и весь мир не будут знать свободы и покоя, — был ответ.
— Я вас помилую, если вы попросите у меня прощения.
— Я не хочу прощения, я очень жалею, что мне не удалось вас убить.
— Чёрт побери! Кажется, для вас преступление ничего не значит?
— Убить Вас не преступление, а долг.
— Ну,
