Он даже не покраснел.
— Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать меня. Это вы обратились к нам за характеристикой, мы ее и обсуждаем.
— Верно, — согласилась я. — Я обратилась к вам за характеристикой — и это все, что мне от вас надо. Только характеристику, хорошую или плохую. И нечего обсуждать, что я ем, сколько сплю, когда иду в ванную и что знаю, а чего не знаю о ваших коммунистических съездах. Ведете со мной какую-то игру, и больше ничего. Игру!
Я встала и вышла из комнаты.
ЗОЯ
14 декабря 1974 года.
Дорогой Джексон,
В Вике — вся моя жизнь. Она очень похожа на тебя и, по-моему, унаследовала твой характер и темперамент. Мне до сих пор не верится, что мы нашли друг друга. Не теряю надежды что вы с Викторией когда-нибудь тем или иным образом встретитесь.
Желаю тебе, дорогой мой Джексон, хорошего здоровья, потому что было бы здоровье — остальное приложится. В моей памяти ты остался сильным, энергичным человеком. Целую тебя.
Твоя Зоя
Мне очень хотелось написать тебе по-английски, но я боюсь наделать кучу ошибок.
ВИКТОРИЯ
Когда я рассказала мамуле о совещании на студии, она ужасно расстроилась.
— Как ты посмела, Вика? Как ты посмела! Ты же не несмышленый ребенок! Ведь знаешь, что произошло со мной, когда я показала, что не боюсь их!
— А ты думала, что я буду сидеть и слушать, как этот пьяница Смирнов называет меня аморальной личностью? — Я понимала, что мамуля абсолютно права, но ни за что не хотела с ней соглашаться.
— Никто и не говорит, что он прав, Вика, но чего тебе это может стоить? — Мамуля взяла меня за руку. — Я уже стара, Вика. Я не хочу снова попасть в тюрьму. На этот раз мне оттуда не выйти.
В тот же вечер она отправила Ирине открытку.
Наступил новый, 1975-й, год, а мне все еще не сообщили о результатах второго и, как я надеялась, последнего совещания по поводу моей характеристики. Восемнадцатого января я пригласила всех своих друзей на свой двадцать девятый день рождения. Наверно, им всем было очень весело, но только не мне. Я все время ждала телефонного звонка, о котором отец написал в поздравительной открытке по случаю дня моего рождения. Чем темнее становилось на улице, тем сильнее одолевали меня прежние страхи. Он умер. Он больше не думает обо мне. Он забыл меня.
В два часа ночи я поняла, что дальнейшее ожидание свыше моих сил Я отвела в сторонку одного из своих друзей, который говорил по-английски, и попросила помочь мне с переводом. Потом заказала телефонный разговор. У папы сейчас только шесть вечера. Разговор дали на удивление скоро.
Я услышала голос:
— Кто говорит?
— Папочка, это Виктория.
Я передала трубку своему другу и попросила узнать, почему он не позвонил. Мой друг сказал что-то непонятное, потом стал слушать. А затем объяснил, что отец пытался мне дозвониться, но ему сказали, что линия занята.
Я схватила трубку. Не зря же я целый день повторяла эти слова.
— Я люблю тебя, папочка, — сказала я по-английски.
А он ответил по-русски:
— Я очень люблю тебя.
Я заплакала, а он добавил:
— Я очень сильно люблю тебя.
А потом он сказал что-то по-английски, и мне пришлось снова передать трубку моему другу. Мой друг улыбнулся.
— Он сказал: «Я помню, где и когда я эти же слова сказал твоей матери».
Я снова схватила телефонную трубку и повторила его слова:
— Я очень сильно люблю тебя. — И добавила: — До свиданья, папочка.
Этот день рождения неожиданно стал самым счастливым днем рождения в моей жизни.
Второе совещание по обсуждению моей характеристики происходило утром двадцать шестого января в Главной студии «Мосфильма».
За длинным столом сидело около двадцати пяти человек, во главе его расположился маленький сухонький человечек с седыми волосами и в таком заношенном черном костюме, что я еще в дверях увидела лоснящиеся на локтях рукава. Это был глава службы КГБ на студии, человек, который никогда не улыбался и решал судьбы творческих работников, не имея ни малейшего представления о сути их труда. Я невольно сравнила его с американским консулом Джеймсом Хаффом, человеком на удивление улыбчивым и приветливым.
Я знала, что среди присутствующих есть и другие работники КГБ, но узнала в лицо лишь нескольких руководителей объединений. Ни один из сидевших за столом не знал меня лично, иногда кое-кто из них кивал при встрече в коридоре. И все же вот сейчас они будут вершить суд над моей репутацией. Или по крайней мере делать вид что вершат его. И они и я понимали, что решающее слово только за одним человеком, и этот человек — представитель КГБ.
Повторилась та же процедура, что и на первом совещании, разве что больше никто не вспомнил о моем пристрастии к алкоголю. А началось все с вопроса:
— Почему вы хотите поехать в Америку?
— Повидаться с отцом. Он стар и серьезно болен.
Все принялись изучать бумаги, передавая их из рук в руки вдоль стола. Человек из КГБ сказал:
— У нас нет никаких свидетельств о болезни вашего отца. Если он действительно болен, вы должны представить медицинское заключение о состоянии его здоровья.
Я пообещала, что постараюсь получить доказательства папочкиной болезни. Потом разговор снова зашел о непосещении лекций по марксизму-ленинизму, который плавно перешел в обсуждение моих разводов.
— Да, были разводы. А что в этом плохого?
Черный Костюм покачал головой.
— По нашему разумению, разведенному человеку негоже уезжать из своей страны.
— Но почему? В разводе нет ничего постыдного.
— Постыдного, может, и нет, но желательно, чтобы у того, кто едет за границу, оставалась тут семья.
Я улыбнулась.
— Вы считаете, что я не вернусь? У меня здесь остается мать, и вы хорошо знаете, что я хочу повидать отца, а не убежать.
Во мне вновь закипала злость, и я мысленно попросила прощения у мамули, если снова сорвусь.
— У вас есть любовник, — сказал Черный Костюм. Это не был вопрос, а констатация факта.
— У меня был любовник, — поправила я его, — но с этим уже покончено. А когда он у меня был, мы открыто, ни перед кем не таясь, жили вместе.
