В гостиничном номере, где ей следовало заниматься порученным ее заботам маленьким ребенком, она спрыскивает себя одеколоном, а потом примеряет сережки и браслет своей работодательницы. Глядясь в зеркало, Нелл начинает медленно улыбаться, но при звуках пролетающего неподалеку самолета радость сменяется в ней ужасом; она бросается к окну, выглядывает на улицу, по щекам у нее текут обильные слезы, и на перепутанную женщину наплывает волна воспоминаний. Во всех этих крупных планах, равно как и в исключительно длинных кадрах, в которых Видмарк наблюдает за ней со двора отеля, Мэрилин умело выражает свои чувства жестами; с помощью продуманной игры рук и плеч она красноречиво балансирует между страхом и надеждой, сохраняя равновесие между ними.
Сила ее выразительности никогда не ослабевает. В многозначительном взгляде Нелл на Видмарка, которого она упрямо считает своим незабвенным женихом, отчетливо рисуется болезненная, но одновременно нежная просьба предоставить ей укрытие, а своим длинным и превосходно модулированным высказыванием Мэрилин трогает зрителя и пробуждает в нем жалость. «Я буду такой, как ты пожелаешь, — говорит она ломающимся от волнения голосом, — потому что навеки принадлежу тебе. Неужели ты никогда не чувствовал, что если позволишь мне уйти, то пропадешь — ведь ты не будешь знать, куда пойти, и у тебя не окажется никого, кто мог бы занять пустующее место».
Мэрилин изображала Нелл не как стереотипную душевнобольную женщину, а типичной жертвой расходящегося все более широкими кругами безумия большого города, некой почти стандартной фигурой, символизирующей все те кажущиеся с виду немного знакомыми личности, которые мелькают буквально в каждом отеле. Произнося фрагмент своей роли («когда я ходила в среднюю школу, у меня ни минуты не было собственного красивого платья»), Мэрилин вполне могла бы думать о своей юности; если она говорила об одиночестве своей героини в психиатрической больнице где-то на севере штата Орегон, в ее памяти не могло не ожить воспоминание о визите к Глэдис в Портленд. Игра актрисы носит чрезвычайно убедительный и тонкий характер, а результатом ее исполнительского мастерства становится создание зримого портрета воплощаемого ею персонажа — женщины, которая психически искалечена войной и эмоционально сломлена утратой любимого человека, женщины, пытавшейся покончить с собой, но в глубине души все же жаждавшей иметь хоть какую-либо зацепку, чтобы жить. В своей последней сцене Мэрилин, окруженная толпой всматривающихся в нее жильцов отеля, напоминает затравленного зверя. Когда Нелл выводят, она печально смотрит на Видмарка, помирившегося со своей девушкой (Анной Бэнкрофт[199]), которую он прежде восстановил против себя. «Люди должны любить друг друга», — произносит он с почтением, придавая своим словам характер молитвы. Дар Мэрилин, ее умение исполнить драматическую и полную нюансов роль уже не вызывает никаких сомнений. Когда летом следующего года картина попала в прокат, специализированный журнал «Вестник кинематографа» провозгласил ее «великой новой звездой, восхода которой всегда ждут зрители», а журнал «Всякая всячина» объявил, что Мэрилин Монро «несомненно, является одной из наиболее кассовых актрис». Монро, — добавляла нью-йоркская газета «Дейли миррор», — «полностью господствует над ролью».
«Нам приходилось переживать самый настоящий ад, когда нужно было вытащить ее из уборной и приволочь на съемочную площадку, — так Ричард Видмарк через много лет охарактеризовал тогдашнюю ситуацию. — Поначалу нам казалось, что она никогда и ничего не сделает хорошо, и в сердцах мы чертыхались: "Господи, это невыносимо, тут просто нечего монтировать!" Но по дороге от объектива к негативу происходило нечто непонятное, и когда мы начинали смотреть получившуюся копию, то уже знали, что на экране она доминирует над всеми нами!» Анна Бэнкрофт, Джим Бэкас[200]и прочие восприняли игру Мэрилин с таким же энтузиазмом.
Мэрилин, слыша непритворные комплименты коллег, чувствовала себя ошеломленной и реагировала на них с неподдельной скромностью: с ее точки зрения, она вполне могла бы сыграть намного лучше. Принимая поздравления и ободрительные слова от корреспондентки агентства Юнайтед Пресс Алины Мосби, к которой Мэрилин питала доверие, артистка сказала в ответ очень просто: «Сейчас я пытаюсь найти себя, стать хорошей актрисой и хорошим человеком. Временами я в глубине души чувствую себя сильной, но мне нужно извлечь эту силу на поверхность. Это нелегко. Всё нелегко. Но нужно постоянно пытаться и пытаться». И еще добавила: «Не люблю я говорить про свое прошлое, это для меня неприятные переживания и воспоминания, о которых я стараюсь забыть». Учеба у Наташи и у Михаила Чехова, создание нового имиджа для себя, исполнение трудных ролей вроде Нелл Форбс, предъявляющих к ней как к актрисе большие требования, — все это были механизмы, с помощью которых она могла уйти от всех своих неприятных воспоминаний. Однако стремление превратиться в «хорошего человека» означало, что Мэрилин жаждала стать кем-то совершенно иным, и с 1952 года она прямо-таки маниакально стала добиваться достижения этой цели, в чем ей охотно помогали студийные журналисты.
Хотя Мэрилин окутывала свое прошлое завесой тайны, она никогда не переставала помнить о наиболее болезненных фактах собственной жизни — о неизвестном отце и о чуждой ей матери. В начале 1952 года она предложила женщине по фамилии Инез Мелсон, чтобы та занялась управлением всеми делами Глэдис, а также стала у той официальным попечителем. Из своих заработков Мэрилин регулярно пересылала деньги на уход и опеку над своей матерью, которую Инез по несколько раз в месяц навещала в течение всего времени пребывания той в различных казенных больницах, находившихся под надзором штата Калифорния. На протяжении пяти лет дело не дошло ни до встречи матери с дочерью, ни даже до телефонного разговора между ними; не обменивались они и письмами либо иной корреспонденцией. Более того, о Глэдис даже никогда не заходила речь, поскольку журналисты студии «Фокс» последовали примеру Мэрилин и заявили, что артистка является сиротой. А пока что Глэдис Монро оставалась женщиной, воспоминание о которой постепенно стиралось из памяти дочери, — неким загадочным и неясно рисующимся силуэтом, служившим источником стыда, почти мифической личностью, которую Мэрилин могла бы посетить только втайне от мира.
В 1952 году у актрисы было целых три места жительства — меблированные квартиры на Хилдейл-авеню в западном Голливуде и на Доухени-драйв, в двух кварталах оттуда, а также комфортабельные апартаменты в отеле «Бель-Эр», расположенном в отдаленной местности, в сельской тиши Каменного каньона. Тогда, как, впрочем, и всегда, Мэрилин производила впечатление человека, который нигде не укоренен и ощущает себя не принадлежащим ровным счетом никому; поэтому ее цель, о которой она никогда громко не говорила (и в которой бы наверняка никому не призналась), состояла в том, чтобы в каком-то смысле принадлежать всем.
