Из автора «Росс в Измаиле»,— прибавляет Суворов, перебарщивая с конспирацией, потому что Хвостов строго предупрежден о тайне переписки, которая осуществляется курьерами, а не через почту. Но в тех же письмах прорывается уважение к Потемкину: «У П[латона] Александровича] [Зубова] длят, избирают время,— у Гет[ман] а все секунды»,.. «У вас одно, а у К[нязя] Г[ригория] Александровича] — 101 орудие», В письме от 8 августа, когда стало очевидным, что война победоносно окончена, Суворов с грустью оценивает свое незавидное положение — противника Потемкина: «Я легкий временщик и для него прах. Разве быть в так называемой «Его армии» помощником К[нязя] Н[иколая] Васильевича] Р[епнина]? Какое же было бы мне полномочие? Вогнавши меня во вторую ролю, шаг один до последней». И вдруг следует раздражительная тирада: «Здесь колебался К[нязь] Щотемкин], там [нязь] Н[иколай] Васильевич] Р[епнин] дал ему новые силы, так чтобы лутче вовсе не было бы Мачина!»
Трудно поверить, что это пишет Суворов, известный своим горячим патриотизмом. Лучше не было бы Мачинской победы, принесшей долгожданный мир измученной войной России, раз эта победа усилила Потемкина. Разве не очевидно, что Суворов, запутавшийся в придворных интригах, грешит против своего жизненного кредо — служить Родине. «Новые друзья» поспешили п фронт: сын графа Салтыкова вдруг отказался от помолвки с Наташей. «Почивает тут цель!» — сразу откликается Суворов, догадываясь, почему осторожный граф Николай Иванович не спешит породниться с человеком, слишком явно противопоставившим себя Потемкину, свалить которого не удалось.
«И с какими ж гусями... сей К [нязь] Г[ригорий] Александрович ] имеет дело. Всего больше я могу остаться между неба и земли. Я в счислении на юге и по обстоятельствам... легко исключусъ. В норде служу, но чужая команда не постоянная. Вот мое перспективное благосостояние!.. Разсмеется К [нязь] Г[ригорий] Александрович] П[отемкин].
Бежа гонениев, я пристань разорял.
Оставя битый путь, по воздухам летаю.
Гоняясь за мечтой, я верное теряю.
Вертумн поможет ли? Я тот, что проиграл».
Да, он проиграл, отступившись от «батюшки князя Григория Александровича». Упомянув Вертумна — древнеримского бога садов и огородов,— Суворов намекает на возможность отставки.
«Кто при дворе мне отзывается зложелательным? вопрошает он Хвостова 6 августа. — Надобно их имяна мне знать для ежевременных предосторожностей и чтоб не принять ель за сосну».
Он все же принял ель за сосну и проиграл.
Фон Смитт, впервые опубликовавший письма Суворова 1791 — 1792 гг. не сумел сделать правильных выводов. А выводы напрашиваются сами собой. Конфликт с Потемкиным носил односторонний характер. Повинен в нем был Суворов, позволивший вовлечь себя в борьбу придворных группировок. Впервые оказавшись в близости к правящим сферам, он не сумел разобраться в обстановке, забыв о том, что тайные и явные враги Потемкина не оыли его Суворова — доброжелателями. Нападки на Потемкина рисуют самого Суворова в невыгодном свете. Даже фон Смитт, упомянувши вскользь о несправедливости многих оценок Суворова тех дней, был вынужден объяснить их «затмением души в нравственном отношении». Алексеев заметил, что «письма эти — неумытая истина», здесь «гений подает руку простому человеку» с его слабостями, пристрастиями, заблуждениями. Не мог не отметить этого и Петрушевский. Но странное дело: все перечисленные историки, внимательно изучавшие переписку Суворова Хвостовым, усматривают несправедливость в оценках Суворовым Репнина, Салтыковых, но не Потемкина!
Возникает простой вопрос, на который биографы Суворова должны были дать простои ответ: легче ли стало служить Суворову после смерти Потемкина?.. Поскольку биографы молчат, предоставим слово документам и прежде всего самому Суворову.
Конец октября 1791 г. Суворов вдруг узнает, что в столице про него распускают слухи, будто он безжалостно эксплуатирует солдат, занятых на строительных работах. Солдаты якобы трудятся без специальной одежды и вконец истрепали мундирные вещи. «Перед выездом моим сюда осуждали в кампании невежды мою дисциплину и субординацию, полагая первую в кичливости, другую в трепете подчиненных,— пишет он статс-секретарю императрицы по военным делам Турчанинову,— Дивизия здешняя одета полковниками. Кроме исходящих сроков, я вижу много новых мундиров и донашивают старые... Прибавлю, что работные имеют теплую казенную одежду... Не похвально тем частным особам платить так мою службу и одолжают меня, чтоб я требовал удовольствия» [202].
Он без обиняков называет имя ответственного за недостатки в обмундировании солдат Финляндской дивизии. Это его предшественник по командованию дивизией граф Иван Петрович Салтыков. Другой Салтыков — граф Николай Иванович, стоящий во главе Военной коллегии,— «что наги и босы должен был знать прежде других и претендовать». Но он молчит и, покрывая графа Ивана Петровича, списывает все на Суворова. Может, это пустяки?
Тогда откуда же такая тревога, которая прорывается в письмах?
«Я чист душою и сердцем перед Богом и моей Великой Императрицей, в чем моя совесть никогда не упрекает,— читаем мы в письме Хвостову от 30 октября 1791 г.— И приезд мой в Санкт-Петербург непорочен».
Ему никто не воспрещает приехать в столицу. Но Суворов знает причину, по которой императрица не хочет его видеть. Осведомленная о закулисной борьбе придворных группировок, Екатерина не могла простить Суворову неблагодарности по отношению к Потемкину.
«Каково смотреть на лицо, упрекающее покойного»,— признается Суворов в одном из писем. 1 декабря 1791 г. Храповицкий заносит в дневник слова Екатерины: «Довольны, что откланялись Суворов и К[нязь] Прозоровский: «lis son! mieux a leur places» (Они лучше на своих местах [франц.]).
6 января 1792 г. бригадир Ираклий Морков привозит мирный трактат с Портой, заключенный в Яссах русскими уполномоченными под руководством Безбородко. «За уборным столом слезы, — отмечает Храповицкий.— Молебен только во Дворце, и 101 пушка,— повестки и здоровье за столом обеденным отменены, с гневом». Императрица не в силах сдержать слезы и гневно отвергает предложение устроить во дворце большой прием (с приглашением по повесткам) и торжественное питие за ее здоровье в день, который подвел черту под великим подвигом Потемкина.
«12 генваря. Приехал и явился Попов. Слезы и разная беготня. Княжий бумаги заперты в общий ящик и ключ спрятан... 30 генваря. Приехал Самойлов с ратификацией Визиря и Гр[афа] Безбородко. Это было ввечеру, во время собрания — всех отпустили, и с Самойловым плакали»,— читаем в дневнике Храповицкого.
