Он говорил и многое другое, чего моя память не сохранила от удивления перед таким зрелищем. Оно было не из обычных: высокий седобородый старец и его микроскопический послушник соревнуются, подобно лодкам в моём селе, кто превзойдёт другого в самоукорении.
Его послушник, монах небольшого роста, говорил:
– Мой старец – святой человек, а я раздражаю его своей ленью и любопытством. Когда я выхожу из кельи, то часто запаздываю с возвращением. Мой старец, как любящий отец, выходит за стены кельи и ждёт меня. Уже одна эта картина приводит меня в чувство. Я не хочу огорчать старца, но теряюсь в скитской суете, хотя он с самого начала предупреждал меня: «Держись подальше от разговоров», – а я до сих пор этого не исполняю.
Они, как подсудимые, повергшись лицом на землю, со слезами слушали разрешительную молитву. К прощению грехов они относились как к великому дару Божию.
У меня есть ещё одно воспоминание о них, которое следует записать. Старец был знаком с музыкой. Его голос был не из самых приятных, но зато чудесным было его сердце. Когда на бдении во время длинного «Богородице Дево, радуйся» он пел слово «Марие», то широко раскрывал уста, а язык его был словно плектр, ударяющий по струнам прекрасного инструмента. С тех пор я видел многих певчих, но спеть так, как отец Павел пел слово «Марие», никому из них не удавалось. Слушая его, я думал: «Для отца Павла Мария – гарантия его спасения. Это такое имя, которым он никогда не насытится, как бы он ни раскрывал уст. «Радуйся, благодатная Марие!»» Он действительно не мог насытиться этим именем, и от этого язык у него вращался во рту, словно он смаковал кусочек маминого пирожного, которое она поднесла ему в хрустальной вазочке. Каким это было удовольствием, каким наслаждением! Громкое пение отца Павла как бы наполняло его уста именем «Мария», и оно изливалось оттуда подобно лаве божественного вулкана на протестантов, которые не чтут Марию как Приснодеву и Богородицу. Многие широко раскрывают свои уста, но у одних они становятся разрытыми могилами и адскими пропастями, а у других являют широту небес. И дикие звери разверзают свои пасти, чтобы пожрать добычу, и простецы, когда видят какое-нибудь чудо Божие, или слышат Его слово, стоят с раскрытыми ртами, как бы желая насытиться им, ибо слово Его – слово жизни.
Таким бывает духовное наслаждение на Святой Горе. Я записал это, как мне легло на сердце.
Старец Евдоким был прекрасным человеком, память о котором не должна затеряться во времени. «О возвещавшем тебе слово Божие, – говорится в Апостольских постановлениях[235], – помни и днём и ночью». Он был высокого роста, тело его было иссохшим от лишений и трудов. Лицо у него было покрыто загаром, а руки были мозолистыми и твёрдыми, как посох, на который он опирался. Он казался скорее спустившимся с гор крестьянином или моряком, чем игуменом царского монастыря[236]. Незаметно для всех нёс он свой крест страданий и испытаний. Лишь по замутнённому взгляду можно было догадаться о его душевной боли. Он смирялся настолько безропотно, что воспоминания об этом до сих пор разрывают мне сердце.
Первое всенощное бдение в монастыре Дохиар, на котором мы присутствовали, было под праздник святых апостолов Петра и Павла. Когда отец Евдоким, как обычный пономарь, начал зажигать в положенное время большие свечи в паникадиле, то уставщик выхватил у него шест со свечой и чуть ли не вытолкал его из храма, ругая за то, что если он сожжёт все большие свечи, то ничего не останется на Преображение и Успение.
Он был духовником моего покойного отца в последние годы его жизни. Всякий раз, исповедавшись у него, отец говорил с печалью в голосе: «Как жаль, что такой человек остаётся под спудом!» Его почитал и отец Гавриил, игумен монастыря Дионисиат. Он говорил одному своему знакомому:
– Быть может, он не очень образован, но для своего монастыря он просто находка благодаря прямоте характера и любви к обители. В трудные годы, когда неоткуда было взять денег, ему удалось поправить экономическое состояние монастыря. Он и тогда, и всегда был двужильным.
А теперь давайте обратимся к житию этого святого мужа. Родился он в 1906 году в селе Амфиклиа в Локриде[237]. В миру его звали Евстафий Скуфас. Родители его были бедными земледельцами, как и все прочие жители сёл в то время. Очень рано он остался без матери. Часто с болью он говорил:
– Мачеха может быть плохой или хорошей, но мать с её молоком она никогда заменить не сможет.
Он поступил в среднюю школу, которую, кажется, так и не окончил. Его детство, как он сам рассказывал, прошло среди больших лишений и без особенной заботы со стороны старших. Отец и мачеха относились к нему как к чужому. Ему всегда нравилась церковная жизнь, но толком о ней он ничего не знал. Работал он на полях.
Когда подошёл срок его увольнения из армии, офицеры его воинской части стали рассказывать солдатам о различных профессиях. Среди прочих один офицер завёл было разговор о монашестве, но так робко, что его можно было понять только внимательно слушая. Так Евстафий впервые услышал о монашеской жизни. Он поговорил с этим офицером наедине и почувствовал, что нашёл свой путь.
После армии он некоторое время работал в Ламии[238], но его душа, как сам он писал, склонялась к покаянию. Одному духовнику он исповедал свой помысел о желании стать монахом. На это духовник ему сказал: «Монашество – устаревшее установление. Оно было полезным во времена турецкого владычества, чтобы порабощённые греки могли отписывать свои имения монастырям, так как турки не трогали того, что посвящено Богу».
Евстафий настаивал на своём желании стать монахом, и тот предложил ему пойти в монастырь Богородицы Олимпийской в городе Элассон[239]. Там он, не найдя того, что искал, не мог найти себе покоя. Игумен, узнав о его помыслах, послал его пожить в монастыре у селения Спармос. Как сам он писал, «к счастью, я очень быстро понял, что если останусь там дольше, то стану хуже, чем был, и поэтому вернулся в монастырь Богородицы Олимпийской. Там Бог приготовил для меня подарок. Один из мирян, работавших в монастыре, человек доброго устроения, в течение многих лет был почитателем Святой Горы и часто ездил туда. Каждый вечер после ужина он, будто от Бога посланный, с огромным удовольствием рассказывал мне об Афоне».
Эти яркие рассказы о Святой Горе ещё больше разожгли его желание монашества. Тайно от монастырского начальства он спустился в Ларису[240] к одному известному духовнику и попросил его помочь ему отправиться на Афон. Тот ему ответил, что туда уходят одни лишь преступники, а ему нужно оставаться в миру и заниматься миссионерством. Опечаленный, он вернулся в монастырь, но не остался там надолго. Он пошёл к митрополиту Элассонскому и рассказал ему о пламени, которое сжигает его сердце, и попросил у него в долг пятьсот драхм на дорогу. Митрополит, чтобы только отвязаться от него, дал ему денег, и он отправился на славный Афон.
