– Да уж где уж! – насмешливо встряла Анисья. – Где уж нам, необразованным, понимать высокие ваши мысли!
– Ты, Саша, – не обращая внимания на ее выходку, продолжал Алексей, поворотясь к Александре, – ты говоришь: уважение к родным потерял. Да вы-то, – он кротко улыбнулся, – вы-то сами хоть чуток меня уважаете? Так чего ж зря и болтать про это? А что семейство свое будто я не чувствую – неправда. Ох, как чувствую! Каждодневно и слишком… и даже не под силу!
– Это как же так понимать – не под силу? – всплеснула руками Александра. – Что ж, мы на шее, что ль, у тебя сидим?
– Ах, да не в том смысле… – поморщился Кольцов.
Анисья передернула плечами.
– Это, Сашенька, в том смысле, – сказала ехидно, – что Алексею Васильичу наша компания стала не ко двору. Где уж! – вызывающе стреляя глазами в брата, застрочила она. – Где уж нам! Серость! Мужичество! А у него теперь друзья все ученые, все дворяне! Один книжки сочиняет, другой… – она запнулась, – другой в тюрьме сидит в каторжной…
Кольцов вскочил, крикнул: «Да как ты…» – но схватился за грудь и, тяжело, мучительно закашлявшись, опустился на стул.
– Да, – отодвигая порожнюю чашку, спокойно сказала Анна. – Станкевич помер, Кареева в Сибирь угнали… Да и тебе, Алеша, ты хоть не обижайся, вижу – несдобровать… И кто этих людей держится, тот препустой человек. Главное – был бы хлеб, а для хлеба и подлость не в подлость. Люди побранятся да перестанут, а мы наживемся…
– Да как ты, дрянь, смеешь?! – откашлявшись, не отвечая Анне, закричал Кольцов на Анисью. – Как смеешь так говорить о моих друзьях!
– Это я дрянь? – побледнела Анисья. – «Не смей говорить»! Да я и говорить-то с тобой не хочу! Иди к своей Варьке да и шепчитесь, сколько вам влезет… раз уж ты при ней в горе-куртизанах состоишь!
– Анисья! – простонала Прасковья Ивановна.
– Ну чего – Анисья? Не правду, что ль, говорю? Весь город про то трезвонит, одни вы, маменька, все за Лешеньку своего…
– Да ведь я не заступлюсь, кто ж заступится-то? Детище он мое ай нет?
– Вот погодите, – прошипела Анисья. – Вы его, маменька, нисколько не знаете… Он еще вам нос-то скусит!
– Да уж ты больно знаешь! – замахала руками Прасковья Ивановна. – Сорока, право, сорока…
– Дрянь! – опрокидывая стул, в бешенстве грохнул Кольцов по столу. – Дрянь! Так говорить о женщине, которая чище вас всех…
– «Чище»! – захохотала Анисья. – «Чище»! Ох, начудил! Да не эта ль чистая твоя в Шванвичевых номерах с приезжим хохлом которую ночь кутит? Не твоей ли чистой-то вчерась ворота дегтем вымазали? Ну, дурак! Такого поискать по Воронежу, да и не найдешь!
С минуту Алексей стоял, словно окаменев, потом схватился за голову и опрометью кинулся из дому.
Он чуть ли не бегом мчался по улице.
Не замечал, что прохожие оборачивались вслед, что небо затянулось тучами и накрапывает, разгуливается спорый осенний дождь.
Не замечал, что выскочил без картуза, что сам с собою разговаривает, словно пьяный…
– Ах, негодяи! – бормотал, сжимая кулаки. – Дегтем ворота… сволочи! Но кто? Кто?
– Э, малой! Сапоги потеряешь! – крикнул ему вдогонку кучер, стоявший у ворот гостиницы Шванвича.
Он рассеянно обернулся на крик. Бородатый кучер держал в поводу тройку отличных серых лошадей и гоготал. Двое лакеев выскочили из дверей и тоже смеялись, кривляясь и указывая на Кольцова.
«Кто? Кто?» – шептал он, задыхаясь от быстрой ходьбы.
Еще издали увидел ворота Вариного дома. На старых, сереньких, обмытых многолетними дождями досках чернело уродливое пятно. Деготь расплылся и черной растрепанной бахромой потек вниз.
Алексей остановился с разбегу. Перед ним в калитке своего аккуратного, чистенького домика появился Дацков. Он был в халате и ермолке, приятно улыбался Кольцову и, разводя руками и всем видом выражая сожаление, кивал в сторону испачканных дегтем ворот.
– Ты! – хрипло крикнул Кольцов, кидаясь к Дацкову и хватая его за отвороты халата. – Ты! Гадина!
Не помня себя, он тряс перепуганного Дацкова. Бисерная ермолка свалилась с прилизанных височков латиниста, рука его искала скобу калитки, рот судорожно открывался и закрывался.
– За что-о? – вырываясь из рук Кольцова, вдруг взвизгнул Дацков. – Ты еще ответишь! Хам!
Кольцов схватил полу его халата и поднес к самому носу Дацкова: канареечного цвета материя была обрызгана черными капельками еще не высохшего дегтя.
– – Падаль! – едва слышно, устало произнес Кольцов. – Задушить бы тебя, как собаку…
И, оттолкнув онемевшего латиниста, зашагал к Варенькиному дому.
В низенькой темной комнате, среди каких-то раскиданных по полу вещей – узелков, коробок, разноцветного тряпья, – на дорожном кожаном сундуке сидела Варя, словно бы собираясь уходить – в мантилье, в шляпе, с перчаткой на одной руке.
Увидев Алексея, она заплакала.
– Варюша! – наклонясь к ней и гладя ее руки, сказал Кольцов. – Я все знаю, Варюша… Ты не плачь, родная, миленькая моя!.. Ведь это не люди – звери. Они… у них сердце овчинное!
– Господи! – жалобно проговорила Варенька. – Ну что я кому сделала? Да я еще никогда, ни разу в жизни не была такой хорошей, как это время с тобой… Ты не верь, Алеша! Не верь! Ведь я знаю: сейчас в городе вздор болтают, будто я… с этим… Бойдыком… Это все ложь, все сплетни! Я…
Кольцов опустился на колени возле Вареньки.
– Ты не плачь, не плачь, – прошептал он, целуя ее руки. – Нам тут не жить, Варюша, милая! Собирайся, завтра же уедем… Мне Иван Сергеич денег даст, а там что будет, то будет. Не помрем!
– Нет, Алеша, – вытирая глаза, глубоко вздохнула Варя. – Какой ты, право.. Ну, приедем в Питер, а дальше что? У меня грош да у тебя алтын. Пропадем мы там…
– Да нет, что ты! – горячо воскликнул Кольцов. – Как это пропадем? Поедем! Поедем, да и все тут! Ты ж сама говорила, что хоть на край света…
Варенька вдруг подбежала к окну, прислушалась.
– Ты что?
– Нет, ничего, так. Показалось… Сядь, Алеша, вот сюда, – указала на старенькое скрипучее кресло. – Слушай, я всю правду тебе скажу. Ты ведь знаешь, как про меня говорят? «Пропащая» – вот как. А я и в самом деле пропащая. Нынче с купцом, завтра с офицером… Упала я, миленький, в грязь, и мне из нее теперь веки-вечные не вылезть! Полюбила тебя, думала грязь свою любовью этой смыть… да не привел бог! – снова заплакала Варенька. – Видно, грязи этой на мне много поналипло, каждый пальцем тычет. Вон ворота вымазали… Тетка со двора гонит, ушла с утра, говорит: «Не приду, пока не съедешь, срам, говорит, какой из-за тебя!» Видишь, Алеша, какая я!
– Не терзайся, – сказал Кольцов, – не рви себе сердце!
