Ты, Назым, щадишь его, переводишь разговор на другое, но он, видно, здорово перепугался за нас на площади, нервничает, все время рулит не туда. И вот мы вползаем на битком забитую автомобилями маленькую круглую площадь – старый центр Рима. От площади лучами расходятся десятки улиц, и из каждой на нее идет напор машин. Гарритано теряется, опять делает что-то не так, и громадный полицейский, толстый, как пивная бочка, останавливает его, грозно приказывает подойти. На Гарритано уже совсем нет лица. Он медленно в этой вопящей клаксонами пробке пробирается к полицейскому. Мы с ужасом следим из машины, как полицейский, красный от ярости, нависает над ним. Слов не слышно, но видно, что толстяк орет, как иерихонская труба, и так размахивает руками, что Гарритано, увертываясь от этих рук, как бы уменьшается в размерах.
Движение на площади замерло. Полицейский отвлекся – пробка спрессовалась так, что ехать никто больше не может, все вопят, сигналят, выскакивают, с яростью хлопают дверцами своих же автомобилей… Теперь толстяк, видно, требует у Гарритано документы, тот нервно ищет их по всем карманам, вытаскивает, протягивает. И вдруг, как в фильме Чаплина, полицейский, тряся правами Гарритано, радостно кидается к нему с объятьями, жмет его руку и даже приподнимает его, взяв под мышки. Они прощаются, бурно жестикулируя. Гарритано на наших глазах снова вырастает и гордо, очень гордо идет к своей машине. Полицейский дает сигнал, и все пропускают машину Гарритано вперед – мы уезжаем.
Ты потрясен:
– Брат, что произошло? Что ты ему сказал? Он, наверное, коммунист, да?
– Нет, – небрежно говорит Гарритано, – он открыл мои права, прочитал мое имя и завопил: «Дружище! Джузеппе! Сегодня же день твоего ангела! Поздравляю!» – ну дальше ты видел, Назым.
– У тебя что, действительно, сегодня именины?
– Я и сам бы забыл, если бы не полицейский…
Через несколько дней на римском книжном развале ты купил мне Библию на русском языке, изданную в Сан-Франциско.
Помнишь, как в Риме мы поднялись под купол собора Св. Петра?
Там, наверху служитель в ливрее объяснил нам, что у основания купола фантастическая акустика, и если один человек приложит ухо к стене, а другой на противоположной точке круга шепнет слово, то первый его непременно услышит. Мы с тобой разошлись под куполом в разные стороны. Я приложила ухо к холодному камню и услышала, как служитель шепчет молитву. Вдруг итальянские слова перекрыл твой голос, твой крик:
– Вера, не оставляй меня никогда! Вера, помни меня до конца твоей жизни!
Мне почудилось, что твоя мольба сотрясла купол. Я отдернула голову, решив, что ты рядом. Но ты был далеко, на другой стороне прислонился к стене лбом. Я помчалась к тебе, и слезы ручьями лились из моих глаз. Я обняла тебя сзади, а ты повернулся, рассеянно посмотрел туда, где я должна была стоять, и вздохнул:
– Жаль, что ты не слышала, я тебе сейчас сказал очень важные слова…
И вот опять весна. В нашем доме женщины из «Бюро добрых услуг» мыли полы. Стали двигать всю мебель с места на место. Подняли тяжеленный матрас с моей кровати, а между ним и днищем в картонной коробке красивая книга «Хождение Афанасия Никитина за три моря» на трех языках. Я удивилась – кто мог ее туда положить? Одному человеку это не под силу. Открыла, а там твоей рукой написано: «Вера, путешествие, которое я совершил в тебе, в тысячу раз опаснее, в тысячу раз радостнее, в тысячу раз полнее сновидениями, чем то, которое совершил Афанасий».
Я начала вынимать книги.
На одной из них ты оставил привет нашей Анютке: «Милой дочери Аннушке», на другой – моей маме: «Матери Веры с любовью и уважением».
На супере «Человеческой панорамы» прочла: «То, что я не знал тебя, когда знал этих людей – самая безнадежная грусть моей жизни, Веруся. Твой муж». На книге твоих стихов, изданной в Париже: «Благодаря тебе я стал еще немного лучшим человеком. Верю тебе. Чтобы людей сделать еще немного лучше, ты должна с ними поговорить, Вера, Веруся. Назым».
Я сижу на полу. Вокруг меня книги. Вспоминаю тебя в Париже. Отель «D’Albe» вспоминаю… Латинский квартал. Абидина, Гюзин, Шарля, Дору, Гершеля, Вюрмсера, Филиппа Жерара, Клода Руа… Вспоминаю, вспоминаю… Зачем?
На моих коленях твои огромные книги из Италии. Твоя гордость. Бестселлеры, украшенные, вернее отмеченные по традиции красной лентой. Коммунистическое издательство представило тебя читателям в подарочном издании. Том поэзии иллюстрировал Ренато Гуттузо, том пьес – Абидин. На одном ты написал: «Моей Верочке. Завершая свой путь, не успев дойти до моего города, отдохнул в розовом саду, благодаря тебе». На другом: «Моей Верусе. Я без тебя как последний уличный фонарь на последнем перекрестке города».
А вот еще одна надпись:...
21. Х.61 г.
На войне не был
в бомбоубежище не спускался
никогда не бегал
от пикирующего самолета
Но зато влюбился шестидесяти лет от роду
Уже поздно. В доме напротив освещены только два окна, а я все получаю и получаю от тебя приветы… «Вёсны отнимают тебя от меня и уводят куда-то. Назым». Вот еще нашла одну из первых твоих записок ко мне: «Самой молодой женщине на земле с самой сложной душой. Назым. 1956 год».
Дождь
со своими крупными каплями
был гроздью винограда
в день твоего рождения.
Удивленный, промокший, я стоял пред тобою.
Ты была молодым деревом
с золотым куполом
среди моря…
Я иду к тебе из моего первого мужского сна.
Ты самый вкусный плод,
самое умное слово,
самая человечная улица, полная солнца,
которые мне этот город дал,
и ты мой ветер,
жена моя,
волосы цвета соломы,
ресницы синие…
Из Рима мы должны были лететь в Париж, но решили по пути посмотреть Милан. В аэропорту ты попросил изменить наш маршрут.
– Хорошо, но только мы не сможем оплатить ваш обед, – тихо, чуть не плача, сказал тебе чиновник.
– Черт побери, какой обед?! О чем вы говорите?! Я хочу побывать в Милане!
– И вы согласны пожертвовать обедом, который входит в стоимость вашего билета? Своим и обедом вашей жены? – изумился бедный чиновник.
– Да! Да! – вскричал ты. – Мы согласны!
– Тогда прошу вас, переведите мадам, что в виду короткого расстояния между Римом и Миланом в самолете не подается обед и, больше того, в виду непродолжительного полета между Миланом и Парижем вы не получите обеда и там! Я оформлю билеты, если мадам не будет протестовать.
И он замолчал, выжидая, пока ты переведешь мне его предупреждение.
– Да… Никогда не знаешь, чего ждать от этих иностранцев. Он совсем не понимает, как мы можем отказаться от обеда, черт побери!
Назавтра в полдень, посередине пути из Милана в Париж, я услышала:
