И он замолчал, выжидая, пока ты переведешь мне его предупреждение.
– Да… Никогда не знаешь, чего ждать от этих иностранцев. Он совсем не понимает, как мы можем отказаться от обеда, черт побери!
Назавтра в полдень, посередине пути из Милана в Париж, я услышала:
– Вера, почему мы сразу не летим в Москву? Пошли бы в ресторан на бега, увидели бы наших друзей… Неужели тебе так необходим был этот мокрый Милан?!
Ты проклинал капитализм. Ты хотел есть.
Да, совсем забыла тебе рассказать. Поздно вечером, когда я сидела в твоем кабинете за письменным столом, в дверь позвонили. Стало не по себе. Не поняла по голосу, кто пришел, но открыла. На пороге стоял Николай Николаевич, знаешь ты его – заведующий нашим гаражом. Старый человек, вежливый, сдержанный. Ездит на черной «Татре». У него был такой вид, будто за ним гнались и он искал спасения в нашем доме. Страшно волнуясь, попросил дать ему стихи, где ты говоришь, что влюбился в шестьдесят лет. Оказывается, у него давно умерла жена, и вот сейчас он встретил хорошую женщину, профессора медицины, полюбил ее, хочет жениться, а дети решили, что старик сошел с ума.
Я дала ему веские аргументы: «Автобиографию», «Оказывается, люблю», «Благодаря тебе я к себе не пускаю смерть».
Завидую, Назым, – ты по-прежнему помогаешь влюбленным.
Твоя триумфальная жизнь неслась, словно под парусами. По всему миру расходились твои стихи и пьесы. А у меня тревожно ныло сердце, когда вечерами я отрывала очередной лист календаря. Время мчалось с бешеной скоростью, и иногда казалось, будто я только и делаю, что бросаю в корзину наши дни…
Однажды Аркадий Райкин спросил:
– Ты давно живешь на свете, Назым. Скажи, что такое жизнь?
– Аркадий, неужели ты не знаешь такой простой вещи? Ну, как тебе объяснить… Вот однажды я иду домой и вижу, что на ветке дерева качается девочка. «Как тебя зовут?» – «Айше», – отвечает. «Ты делаешь дереву больно, Айше. Вон качели, на них и качайся». – «Хорошо». Назавтра иду мимо дерева и вижу, она опять раскачивается на ветке. «Айше, ты забыла, что обещала мне вчера?» – «Я не Айше, – отвечает девочка. – Я Ольга. Айше моя мама».
Ох, Назым, видишь, как я волчком кручусь на месте, вспоминаю, бог знает что, лишь бы оттянуть приближение нашей последней весны… Ладно, начинаю. О чем? О Пьере.
Года три назад позвонил человек и сказал тебе, что зовут его Пьер Куртад, что сегодня утром он прилетел в Москву, что теперь будет здесь корреспондентом «L’Humanité». Сказал, что этот московский номер он набрал первым, потому что наш телефон ему называли в Париже буквально все: товарищи из Французской компартии, коллеги из газеты, Арагон, Пикассо, Люрса, Жан Габен и Надя Леже.
Мы встретились с Пьером в его новом доме на улице Правды. Ваша дружба возникла сразу. К концу вечера вы знали друг о друге все самое главное. Пьер лет на десять моложе тебя, но тоже успел схватить инфаркт. У него тоже была молодая жена Николь. Он, как и ты, по-мальчишески был влюблен в идею коммунизма.
Пьер с трудом привыкал к Москве. Поздняя холодная осень наводила на него уныние.
– Что за город… – ворчал он, глядя на черные деревья и старые здания соседних переулков. – Здесь нельзя купить зимой салата… Даже спаржи нет!.. Мне здесь просто нечего есть…
Пьер постоянно мерз, его вишневый «москвич» плохо заводился на морозе, вызывая хроническое раздражение. Ты огорчался, звонил друзьям в Баку, чтобы прислали зелень для Пьера, но настроение его от этого не улучшалось.
Помнишь, как ты сам тосковал по овощам и фруктам в Москве? Как постоянно дарил мне цветы везде, всегда? А к моему тридцатилетию собрал вечный букет из сухоцветов и последний год докладывал туда цветы и почему-то сотки…
А потом ты, Назым, уехал в Европу, и вы долго не виделись c Пьером. Полгода спустя, когда мы вместе были в Париже, однажды ты вернулся в гостиницу как победитель. Сдвинув кепку на затылок, не снимая пальто, сел в кресло и сказал:
– Сейчас видел Пьера на улице, он приехал в отпуск… Мы обнялись, и Пьер закричал: «Я задыхаюсь без Москвы! В Париже так скучно, все эти разговоры ни о чем… Конечно, после Москвы скучно будет везде. Жизнь – там. В Москве люди волнуются, ждут, спорят, верят, сомневаются, злятся, что некоторые дела совершаются медленно. Там все разделились на тех, кто полностью принял ХX съезд, и тех, кто совсем его не принял, но обе стороны достаточно активны. И потом, какой красивый город! С каким темпом жизни! Удобный город! Быстрый! Здесь передвигаться не могу! Я им говорю: в Москве давно нет кондукторов! Они не верят». Тут я Пьеру припомнил: «Но в Москве нет зеленого салата зимой! А про спаржу народ даже не знает». – «А-а, черт с ним, с салатом! Я уже привык к квашеной капусте, – засмеялся он. – Там оптимистическая жизнь. Театры замечательные, спорт, выставки. Мы с Николь, пожалуй, вернемся пораньше. Мы так счастливы в Москве. До скорого на улице Правды!» А я ему: – «И у нас, на 2-й Песчаной…»
Как-то, уже после возвращения Пьер спросил меня:
– Что ты сейчас пишешь для АПН?
– Статью о Москве. О ее улицах, архитектуре, магазинах, витринах, короче говоря, обо всем, что окружает москвича, когда он выходит из дома.
– Ты, конечно, все будешь только хвалить? Найдешь бесспорные вещи, вроде Красной площади, и будешь писать о них, да?
– Конечно, а что же ты хочешь? – удивилась я.
– Но так нельзя, дорогая, пойми. Ни за что! Это пустой номер. Ты же не пишешь статью по заказу «Интуриста»! Я влюблен в Москву, может быть, это очень личное ощущение, ведь я тут счастлив. Но и здесь тоже многое необходимо исправить.
– Что, например?
– Пожалуйста! Одевайся. Я сейчас тебе покажу. Назым, Николь, пошли, это одна минута.
Пьер посадил нас в машину. Он был очень сердит.
– Сейчас увидите… Здесь рядом больница или родильный дом, не знаю. У вас почему-то беспрерывно вскрывают асфальт. Можно подумать, что там ищут алмазы. Ничего похожего я не видел нигде, потому что такие работы во всех городах мира делают ночью и быстро… Ладно. Пускай. Но закройте потом канаву землей, а не бросайте ямы кое-как! Вот сейчас…
На въезде в больницу машина сильно подпрыгнула. Еще раз, еще…
– Пьер, что ты с нами делаешь, черт побери! – взмолился ты.
– Везу вас в больницу! Вот о такой мелочи журналист обязан написать, даже когда он рассказывает о лучшем городе мира… И это ни у кого не должно вызывать обиду. Наоборот. Ты не думай, Назым, что я выискиваю недостатки, что я очернитель – а я встречал здесь дураков, которые делят людей на лакировщиков и очернителей жизни. Когда я вижу плохие вещи, я злюсь, болею. Короче говоря, я ненавижу «саботажников», или, как их здесь называют, халтурщиков. Это самые опасные враги социализма.
