К Бёллю, несомненно, относится то, что вовсе не является само собой разумеющимся для художников и писателей. Он всегда был готов помочь. В феврале 1957 года я впервые собрался посетить Федеративную республику, но не мог получить визу. Бёлль сразу же предпринял определенные шаги в Бонне — в Министерстве иностранных дел и в других ведомствах, ежедневная газета «Ди Вельт» выступила с возмущенным комментарием, управляющий делами фракции СДПГ в бундестаге обратился с запросом в Министерство внутренних дел. Три месяца спустя я получил визу, но так никогда и не узнал, почему мне сначала отказали в ней. Речь шла якобы о каких-то пробелах в анкете. В декабре 57-го года состоялась моя давно запланированная поездка в Федеративную республику.
Когда я в 1958 году решился покинуть Польшу и, если можно, поселиться в Германии, мне пришлось ходатайствовать о получении нового заграничного паспорта, так как польский загранпаспорт был действителен только на одну поездку и после возвращения его следовало сдавать. Этот документ должен был дать мне право, как говорилось в официальном заявлении, на «пребывание с научной целью» в Федеративной республике сроком не более трех месяцев.
Снова возникли трудности, на этот раз не с немецкой стороны. Так как для таких поездок брать с собой валюту не разрешалось, польские власти потребовали от меня заявления какого-нибудь известного гражданина Федеративной республики, который обязался бы при необходимости финансировать мое пребывание на Западе. Я снова обратился к Бёллю, проводившему свой отпуск в Тессине. Он прислал мне требуемый документ обратной почтой. Правда, это заявление мне не понадобилось, так как польские паспортные правила снова изменились. Позже, когда я уже жил в Федеративной республике, он ни разу не напомнил мне об этой гарантии. Может быть, он давно уже забыл о происшедшем, но я все еще храню это подписанное Генрихом Бёллем письмо от 8 мая 1958 года с официальным заверением его подписи.
Мы еще совсем недолго жили в Федеративной республике, как вдруг Бёлль приехал во Франкфурт, чтобы навестить нас в нашей жалкой меблированной комнате. Он принес букет цветов. Тося сказала мне позже: «Это первый немец, от которого я получила цветы». А я подумал: может быть, теперь он вообще первый немец.
Бёлль сразу же спросил, нуждаемся ли мы в деньгах и что он может сделать для нас. Деньги были нам не нужны. Мы не роскошествовали, но сказать, что мы страдали, было бы преувеличением. Мои статьи печатались и, как тогда было обычно, оплачивались плохо, мои работы на радио передавались и, как тогда было обычно, оплачивались хорошо. Когда Бёлль это услышал, он проницательно посмотрел на меня и сказал: «В ближайшие недели вам, как и каждому вновь прибывшему, придется много общаться с властями. Немецкие власти часто требуют свидетельских показаний. Не забудьте: я очень хороший свидетель, я всегда в вашем распоряжении». И он хитро улыбнулся.
Бёлль никогда не говорил о том, что он часто и охотно помогает другим, — это не было для него стоящей темой. Только однажды он обсудил со мной акцию помощи, не лишенную авантюризма. Речь шла о том, чтобы нелегально вызволить из Чехословакии женщину, которая давно и безуспешно добивалась разрешения на выезд. Мы обсуждали различные возможности. Несколько дней спустя Бёлль поехал на своем автомобиле в Прагу и вывез чешку с фальшивым западногерманским паспортом, сначала в Югославию. Оттуда он послал мне открытку: «Сейчас лишь спешу сообщить, что дело, о котором мы с вами говорили, удалось. Подробности потом, несомненно одно: мы живем в странном мире!»
Я много писал о Бёлле, сначала в 57-м в Польше, а потом с 1958 года вновь и вновь в Федеративной республике. Я хвалил и превозносил его, но немало его книг я не одобрял и порицал. Слишком часто, слишком строго? Я не могу ответить на этот вопрос, но знаю только, что причинял ему боль лишь тогда, когда считал: я должен поступить так. При этом мне самому было больно. Как и прежде, я восхищаюсь некоторыми его сатирами и короткими рассказами, например «Молчанием доктора Мурке». О главных же его произведениях, романах, я не особенно высокого мнения. Скажу осторожнее: большинство остались мне чуждыми. Проза Вольфганга Кёппена или Макса Фриша всегда была мне ближе.
Я назвал свою книгу о Бёлле «Больше, чем писатель». Это, по мнению некоторых коллег, следует понимать не только как комплимент. Он без большой охоты слышал, как его называли моралистом, сам он хотел считаться художником. Когда я как-то раз похвалил по телефону его взгляды, проявившиеся в одной новой работе, он сказал мне несколько рассерженно: «Добрый образ мысли у нас подают бесплатно». В 1972 году Королевская Академия в Стокгольме обратилась ко мне с вопросом о том, кому, на мой взгляд, следует присудить Нобелевскую премию по литературе. Я колебался недолго. Я назвал Генриха Бёлля, его, немецкого проповедника с клоунскими чертами лица и шута, наделенного священническим достоинством, того, который едва ли не за одну ночь стал Praeceptor Germaniae,[51] наставником, которого в Германии никогда еще не было. Но я не переоцениваю свое влияние: если бы я его не предложил, то, полагаю, эта премия все равно досталась бы Бёллю. В конце-то концов, позже я еще не раз получал такой же запрос из Стокгольма. Моими кандидатурами были Грэм Грин, Джон Апдайк, Макс Фриш и Фридрих Дюрренматт, и никто из них не получил премию.
В 1979 году мне особенно не понравился роман Бёлля «Под конвоем заботы». Я начал критическую статью во «Франкфуртер альгемайне» словами: «Нет, ничто не может поколебать мое уважение к Генриху Бёллю, даже роман “Под конвоем заботы”». Именно это начало статьи особенно разозлило Бёлля, и он гневно ответил мне по телевидению. В следующие годы мы много переписывались, но увиделись снова только в октябре 1983 года, на приеме в одной гостинице на Рейне. Бёлль, на которого тяжелая болезнь уже наложила явственный отпечаток, согласился тем не менее произнести приветственную речь в честь одной польской переводчицы.
Увидев меня, Бёлль сразу же подошел ко мне и спросил наполовину угрожающим, наполовину дружески тоном: «Подадим ли мы еще друг другу руки?» Я ответил: «Конечно же». Но он мне руки не подал, еще не подал. Напротив, подошел ближе, и я не понимал, чего он хотел. Я ждал, пребывая в неуверенности, что же сейчас произойдет. Я хотел обязательно избежать скандала. Но нет, Бёлль ничего мне не сделал, только прошептал на ухо одно-единственное слово, испокон века особенно любимое в немецком народе: «Задница!» Потом он громко сказал, засмеявшись: «Теперь все опять хорошо». И обнял меня.
Я многому научился у Бёлля, в том числе и простой истине, заключающейся в том, что мир или даже дружба между автором и критиком могут существовать только в том случае, если критик никогда не будет писать о книгах этого автора, а тот раз навсегда смирится с данным обстоятельством.
