И зеленые крылья погон…
Вы наплюйте на сплетников, девочки.
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
что идете войной наугад…
До свидания, девочки! Девочки,
постарайтесь вернуться назад.
«Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими, не жалейте ни пуль, ни гранат. И себя не щадите… – говорит он, обращаясь к своим сверстникам в этой же песне. – И все-таки…»
Вся соль именно вот в этом – «И все-таки…»
Старая, «добулатовская» песня всем строем своим, всем своим пафосом (в былые времена искренним, позже – заказным, казенным) утверждала безусловный приоритет государственных интересов над интересами одной отдельно взятой человеческой личности:
Забота у нас большая.
Забота у нас такая:
Жила бы страна родная —
И нету других забот.
Песни Булата всем своим душевным настроем утверждают противоположное. В этом главный и – очень личный – пафос всего его творчества. И его исторических романов, и его так называемых гражданских и сугубо интимных лирических стихов и песен:
– Господин лейтенант, что это вы хмуры?
Аль не по сердцу вам ваше ремесло?
– Господин генерал, вспомнились амуры —
не скажу, чтобы мне с ними не везло.
– Господин лейтенант. Нынче не до шашней:
скоро бой предстоит, а вы все про баб!
– Господин генерал, перед рукопашной
золотые деньки вспомянуть хотя б…
– На полях, лейтенант, кровию политых,
расцветет, лейтенант, славы торжество…
– Господин генерал, слава для убитых,
а живому нужней женщина его…
– Ну гляди, лейтенант, каяться придется!
Пускай счеты с тобой трибунал сведет…
– Видно, так, генерал: чужой промахнется,
а уж свой в своего всегда попадет.
Всем, кто истошно орал – и ныне продолжает орать на всех перекрестках, что им за державу обидно, Булат тихим своим, проникновенным голосом словно бы отвечает:
– А мне обидно за человека, которого всю дорогу вот эта самая держава – и в войну, и в мирное время – безжалостно растаптывала пудовым своим сапогом.
И в конце концов этот слабый, одинокий голос заглушил, пересилил, победил не только гром духовых оркестров, во всю мощь исторгавших из своих медных глоток бесконечный марш энтузиастов, но и грохот стальных гусениц по брусчатке, и громовые раскаты праздничных орудийных салютов могучей ядерной державы.
Что еще я говорил про Булата
в том своем вступительном слове, сейчас уже не вспомню. Помню только, что сказал про его стихи, что они не поддаются анализу. Фокус, мол, можно объяснить. А как объяснить чудо?
На следующее утро за завтраком к моему столику подсел Вознесенский.
Наливая себе кофе и разбивая ложечкой скорлупку яйца, он глянул на меня с усмешкой и сказал:
– А мои стихи, значит, можно проанализировать?
– Твои можно, – сказал я. И с досадой подумал, что вот черт меня дернул испортить Андрею обедню – не миновать теперь длинного и неприятного выяснения отношений. Но Андрей был умен и развивать эту тему не стал.
Что же касается Булата, то он, я думаю, даже и внимания не обратил на это мое замечание. А скорее всего, даже и не очень вслушивался в то, что я там про него говорил.
Но не всегда так бывало.
Однажды он попросил меня предварить
вступительным словом какой-то его большой творческий вечер. Я охотно и даже с радостью согласился.
О чем я говорил в этом вступительном слове (в Москве, а не в Гренобле), помню очень хорошо, потому что незадолго до того написал довольно большую статью о русской поэзии «эпохи магнитофона». Речь в ней шла о Высоцком, Галиче, Юлии Киме, Юзе Алешковском. И первым в этом ряду там у меня, конечно, был Булат. Не только потому, что именно он своими песнями открыл эту эпоху.
...
Булат Окуджава – писал я там – поэт. Но поэтов… Чуть было не сказал – много… Нет, истинных поэтов, конечно, немного. В любую эпоху – по пальцам можно пересчитать. Прав был Пастернак, сказавший в свое время: «Нас мало. Нас, может быть, трое…»
Если говорить о сверстниках Булата – поэтах его поколения, – можно назвать пятерых. От силы – шестерых.
Но Булат Окуджава как некое художественное явление – один. Второго такого нет и не будет.
В один ряд с ним я поставил бы Галича, Высоцкого, Алешковского, Кима. Но то же, что о нем, можно ведь сказать и о любом из них. Творческий облик каждого из этого ряда – это совершенно особый феномен, вобравший, включивший в себя несколько ипостасей: поэтический текст, музыкальную мелодию, голос, манеру исполнения. <…> И все это нельзя оторвать от личности, от неповторимой художественной индивидуальности автора.
Но это – о том, что их объединяет. В остальном же все они – очень разные.
В творческом облике Галича доминирует автор текста. Я бы даже сказал, драматург. Его песни – это маленькие драмы.
В творческом облике Высоцкого – голос и неповторимая, только ему присущая манера исполнения.
У Булата все три ипостаси его творческого облика слиты в совершенно поразительное по своей органичности и гармоничности художественное единство.
В начале 1960-х в Польше была выпущена пластинка, на которой песни Булата были записаны в исполнении нескольких замечательных польских певцов – под аккомпанемент то ли маленького оркестра, то ли электрогитары. Пели польские певцы изумительно, а главное, на редкость тактично, нимало не выпячивая свою исполнительскую манеру. Аккомпанемент звучал божественно. <…> Но в конце пластинки, последним ее номером прозвучал голос самого Булата: одну свою песню (про Агнешку) он спел сам. И одинокий голос Булата, самые простые, непритязательные переборы его гитары, на которой он и играть-то толком не умел, легко, без малейшего усилия заслонили, победили все эти музыкальные и исполнительские изыски. И тончайшую аранжировку, и виртуозный музыкальный аккомпанемент, и безукоризненный вокал профессиональных певцов-исполнителей.
Но произошло это не благодаря высокому уровню композиторского и исполнительского дара Булата Окуджавы. И уж совсем не благодаря красивому тембру его голоса и обаятельной манере исполнения.
Голоса у польских певцов были, быть может, даже более красивого тембра, чем у Булата. И манера их исполнения была никак не менее обаятельна, чем у него.
Причина его «победы» была иная.
Все дело тут в том, что слово «исполнение» применительно к Булату вообще неуместно. Ведь слово это как бы предполагает, что есть некое произведение, которое может быть исполнено – так или иначе. Тем исполнителем или другим. (Как, скажем, вальс Шопена – разными пианистами, а «Рондо-каприччиозо» Сен-Санса – разными скрипачами.)
