о том, что родился и прожил здесь часть моей жизни, потому что я жил так, что имею причину думать, что принес некоторую пользу. Когда же придет конец, то я оставлю жизнь так же, как я бы ушел из гостиницы, а не из своего настоящего дома, потому что я думаю, что пребывание наше здесь предназначено нам, как переходное и только временное.
5
Если бы я даже ошибался, полагая, что душа бессмертна, я был бы счастлив, доволен своей ошибкой; и пока я живу, ни один человек не в силах отнять у меня эту уверенность, которая дает мне такое неизменное спокойствие, такое полное удовлетворение.
* * *
Мы неправильно ставим вопрос, когда спрашиваем: что будет после смерти? Говоря о будущем, мы говорим о времени, а умирая, мы уходим из времени [288].
Не Петербург, не Москва — Россия…
— писал о тех скорбных днях Андрей Белый, —
а Россия — это Астапово, окруженное
пространствами; и эти пространства — не лихие
пространства:
это ясные, как день Божий, лучезарные поляны.
Андрей Белый
Из письма Сергея Львовича
жене Марье Николаевне Толстой
6 ноября
«Здесь — центр железнодорожных служащих (600 семейств). Есть потребительская лавка, почта и пр. Буфет на станции — лучше обыкновенного. Все очень предупредительны и любезны.
Приезжал губернатор, предводитель, жандармский генерал, управляющий дороги, начальник почт и телеграфов и пр. Десяток корреспондентов рыскают, едят и пьют на вокзале.
Приехал Варсонофий — иеромонах Оптиной Пустыни, посланный от Синода. Он, по-видимому, уезжает не солоно хлебавши. Думаю, что какие-либо насильственные или назойливые действия с его стороны — невозможны.
Мы живем частью в двух вагонах, а частью у служащих железной дороги. Отец — у начальника станции латыша И. И. Озолина. Жена его — немка (латышка. — В. Р.), мало культурная, но хозяйственная. Они все выселились из своего домика, крайне стеснились, но чрезвычайно предупредительны. […] Твой Сергей» [289].
Из «Очерков былого»
Сергея Львовича Толстого
6 ноября
«Мне приходилось во все эти дни бывать в трех местах — в озолинском домике, в вагоне, где помещались мать и остальная семья, и на вокзале, где приходилось питаться. В вагоне тяжело было видеть мою мать, переносившую ужасные муки. Она понимала, хотя, может быть, не сознавалась самой себе, что послужила последним толчком для отъезда отца, последствием чего была его болезнь; она знала, что он не хочет ее видеть, и чувствовала свою беспомощность и непоправимость совершившегося.
Общий вид станции и поселка Астапово. 1910. Фотография А. И. Савельева
Сергей Львович Толстой со второй женой Марьей Николаевной. Ясная Поляна
Дом начальника станции И. И. Озолина, в котором умер Л. Н. Толстой. Астапово. 1910
Вагоны, в которых жила семья Л. Н. Толстого и корреспонденты. Общий вид. 1910. Станция Астапово. Фотография С. Г. Смирнова
Вагоны, в которых жили семья Л. Н. Толстого и журналисты. Астапово. 1910
На тесном астаповском вокзале, вокруг большого стола и стойки, постоянно толпились корреспонденты разных газет — человек двенадцать. Они пили водку, громко разговаривали и постоянно нас расспрашивали. Тут же были жандармы и сыщики, и по вокзалу и платформе гулял о. Варсонофий, настоятель Оптиной Пустыни, с тайным поручением причастить Льва Толстого. Он как будто ждал, что его позовут. Такова была атмосфера астаповского вокзала. Это, однако, совсем не относится к железнодорожным служащим. Они были в высшей степени предупредительны и деликатны» [290].
Из воспоминаний
племянницы Льва Николаевича Толстого Елизаветы Валериановны Оболенской
4–6 ноября
«Астапово — одно из самых тяжелых воспоминаний в моей жизни. Поезд пришел вечером. Небольшой и довольно тускло освещенный зал для приезжающих был полон народа; вся эта толпа сновала взад и вперед, толкалась, и гул голосов стоял в зале. Меня сразу охватило чувство тоски и какой-то безнадежности. Я очень близорука, и, хотя я знала, что здесь должен быть кто-нибудь из своих, я долго никого не могла отыскать и не знала, куда мне толкнуться. Наконец, я встретила П. А. Буланже, который и проводил меня в вагон, где были Софья Андреевна и Татьяна Львовна; тут же был и Сергей Львович. […]
Когда я вошла с П. А. Буланже в зал, чтобы пообедать, на меня удручающе подействовала любопытная, равнодушная толпа; тут и фотографы, и киносъемщики, и корреспонденты; нельзя было показаться, чтобы сейчас же не начинали интервьюировать. Я наскоро пообедала и вернулась в вагон. К Софье Андреевне я старалась не ходить: при моем появлении она начинала без умолку говорить. Ей это было вредно, а мне тяжело слушать. Пришел Сергей Львович. Он был очень расстроен; поговоривши немного со мной, он сказал:
— Я часто последнее время думал о том, как будет умирать отец, но чтобы он так умирал — никогда не мог себе представить.
Как в Крыму тянуло в комнату больного, так здесь тянет к тому домику, где он умирает. Но какая разница! Там взойдешь, посмотришь на него, посидишь около него, он лежит с закрытыми глазами, не видит тебя, но чувствуется какой-то мир и спокойствие. А теперь! Дверь в дом заперта изнутри; никого не пускают, не спросивши, кто это. Боятся, что войдет Софья Андреевна, от которой его тщательно оберегают. Не впускают и меня, и я с горечью думаю: „Неужели Гольденвейзер, Буланже и другие ближе ему, чем я? Ведь я люблю его, как себя помню“. И вот ходишь взад и вперед перед домом в надежде услыхать что-нибудь — хорошее или дурное, но что-нибудь; неизвестность хуже всего, а сидя в вагоне, мы ничего не знаем и мало кого видим. Холодно, темно; тут и свои близкие; тут опять корреспонденты, которые, как коршуны, ждут услыхать или увидеть что-нибудь интересное; к нам подходить и нас расспрашивать они не решаются. Страшно тяжелое впечатление производит Софья Андреевна. Вся дрожащая, под руку с фельдшерицей, она то подойдет к двери, то заглянет в окно, но дверь заперта, окно завешено. Она сама создала себе такое положение, но нельзя не пожалеть ее» [291].
Иван Иванович Озолин, начальник станции, в доме которого умер Л. Н. Толстой. Фотография 1910 г.
Телеграфисты и корреспонденты на
