В таком смысле это слово падший употребляется и всего-то два раза в пушкинском лексиконе, да еще и подряд. Тут рядом и работа над «Капитанской дочкой» с ее «хеппи-эндом», милостью Государыни к падшей к ее ногам Марье Ивановне (не к Гриневу)…
Не буду больше: пусть эта милость к падшим останется для меня загадкой.
Милость к падшим… любезен народу… Впрочем, быть любезным народу и есть секрет популярности, что в наше время знает каждый эстрадник (но они живы до тех пор, пока в силах раскланиваться). Пушкин же говорит в своем случае о памяти народной, которая уж точно выше (дольше) Александрийского столпа. Любезен… а как же «зависеть от царя, зависеть от народа»? «Служить бы рад, прислуживаться тошно», – хоть и другой Александр Сергеевич сказал, но Пушкин переживал это в момент написания «Памятника» на практике (тем более и десятилетие коронации Николая было на носу. То-то ему так понравился гоголевский «Нос»!).
(Любопытно вспомнить, что в «Библиотеку для чтения», насыщенную разного рода стихами разных поэтов на заданную тему воздвижения Александрийского столпа, Пушкин не нашел ничего уместнее, как предложить свою «Элегию» 1830 года…
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье…)
Милость к падшим… к кому же он сам себя относит, вознесясь выше Александрийского столпа?
Мой Боберов совсем обнаглел: его Емеля обрушивал на меня град загадок, на которые я уже не успевал, или не хотел, или не мог ответить.
«Почему Пушкин не напечатал „Каменного гостя“ при жизни? Почему он не назвал его, по традиции, по явной преемственности от Мольера и Байрона, „Дон Жуаном“? Не потому ли, что возмездие было прописано в этой пьесе?»
«А знаете ли Вы, что не только „Ревизор“ и „Мертвые души“ и, как Вы без веских оснований утверждаете, „Невский проспект“ были „подарены“ Гоголю Пушкиным, но и „Записки сумасшедшего“ были портретно списаны с него же? Читайте „Гоголевские чтения“ – там приведены неоспоримые тому доказательства».
На это я уже не отвечал, но, не получая ответов, Боберов счел это окончательным моим поражением и «перешел на личности»… Мою бы куда ни шло… но пушкинскую!
Емеля въехал ко мне на печи, помахивая щукой (щукой оказался некий неоспоримый против меня авторитет, потому что настоящий академик, по фамилии не то Серебренников, не то Тридцатников, который подтвердил все гипотезы Боберова насчет того, как «на самом деле всё было дело». Я всегда пресекал эти его попытки). Биография Пушкина преображалась по этому «щучьему веленью», как ему хотелось: ну, там Полетика со своим браслетом, Дантес, Николай, Ланской… – вся эта вечная добыча черни, уже и невеликосветской. Всё это дантесоведение, николаеведение, геккеренноведение, натальиниколаевноведение… в который раз мне было оправдывать и одобрять Наталью Николаевну, не предоставившую им ничего, кроме их же досужих домыслов!
Но особенно взбесила меня гипотеза о том, что Пушкин сам изобрел «орден рогоносцев», сам написал себе подметные письма, чтобы отвести подозрения от Николая в сторону Дантеса… это был уже уровень, на котором для меня была невозможна никакая дискуссия.
В качестве обозначения разрыва (вот, мол, цена вашему великому ученому и академику!) я послал Боберову следующую притчу.
Я вспомнил историю Герона, которую так любил пересказывать мой задушевный друг Доктор Д.
Якобы сей преждевременный гений явился в Платоновскую академию и стал прогуливаться между равновеликими. Никто и не возражал, только спросили, в чем его идея. Он сказал, что если ограничить объем со всех сторон и открыть его лишь с одной, то впущенной туда некой силе будет некуда деться, как, толкнув всё это вперед, самой же оттолкнуться назад, и какова окажется пропорция этих двух взаимоотталкиваний, зависит от… Хватит, сказали ему, мы поняли, гуляй, пожалуйста. Герон омрачился и исчез. Явился он снова уже с некой штуковиной в руках. «Где ты пропадал?» – приветствовали его. – «А вот! Я же вам говорил тогда… – торжествующе провозгласил Герон, устанавливая штуковину на светильник. – Сейчас жидкость закипит, и она завертится!»
Так была рождена знаменитая вертушка Герона, за которую я получил двойку по физике в шестом, кажется, классе, во всяком случае, в середине уже прошлого, двадцатого века нашей эры. Герону же тогда в академии поставили троечку, сказав: зачем ты нам это принес? Ты же нам всё уже рассказал, и мы всё поняли. Мы не прогоняем тебя, но больше так не делай. Эта снисходительность еще больше распалила Герона. Он настолько преувеличил свою изначальную догадку, что пошел с этой вертушкой к жрецам с предложением соорудить первые автоматические двери. Те смекнули и согласились. Под храмом (как в аду) была построена первая котельная. Все было рассчитано так, что жрец зажигал священный огонь, все молились, и врата раскрывались сами собою, вызывая трепет верующих. Это был триумф Герона, однако на порог академии его больше не пустили.
Бесспорно, Герон – герой уже нашего времени. Родись он хотя бы в прошлом веке, мы бы еще неизвестно чем, кроме ракеты, были ему обязаны. Сочетание Архимеда с Малевичем:
– черный пиар-квадрат! ■2
Он не обиделся, а решил, что это комплимент: именно такое сочетание порождало фигуры масштаба Леонардо!
Я же ему ответил новой притчей: о двоечниках некой высшей ангельской академии, которых расстригают, обрезают или что там еще, отбирают нимб, короче, лишают крыльев, и спускают их к нам, беспамятными, на нашу грешную землю в качестве гениев, а они с трудом (потому что двоечники) припоминают преждевременные вертолеты, подлодки и ракеты, чем и соблазняют человечество, низвергая его, по своему образу и подобию, из глубин Средневековья в состояние так называемого Ренессанса и прогресса.
Я стал в глазах Боберова окончательным ренегатом, отвергающим существование и роль гениев в развитии человечества, таких как Леонардо, Малевич, Эйнштейн и… Пушкин!
Про Леонардо я признал, что несколько перегнул, поскольку гением он всё-таки стал, но только в той части, о которой как ангел-расстрига не имел ни «малевичевского» представления, а лишь человеческое, в том, чему пришлось самому обучиться – в живописи. А вот про Пушкина он опять не прав…
Пушкин, хоть и дитя Просвещения, эпохи, пытавшейся хоть как-то нормализовать разрыв Ренессанса со Средневековьем, но явление абсолютно самородное и человеческое (не из падших ангелов), цельное, потому что русское, потому что Россия так и не прошла эпохи Просвещения (только в одном Пушкине и пройденной), да и вообще так и не вышла из Средневековья. Так что если уж на гениях, как на саблях, сражаться, то я выбираю оружие кулибинско-филоновского образца.
