Левей дороги, к самой воде подступала роща. Деревья в золоте и багрянце, стояли в недвижимой обреченности, и в воздухе царила настороженная тишина. Оглушительным казалось жужжание шмеля, порхавшего над высоким стеблем полевого цветка, и волна смачно целовала берег, подмытый тугим потоком.
На следующий день мать стала жаловаться, что одной ей с хозяйством тяжко и нужна помощница. Отец перебил ее:
— Ты, Устя, без этих самых вступленьев. С Яковом все обговорено, затем мы и приехали.
— Тогда смотрины надобно учинять, — спохватилась мать.
— А чего высматривать? Будто Фимка мне неведома, — осмелился подать голос Яков.
— Ведома иль неведома, а так полагается. По-людски надобно делать.
К невесте, к Серафиме Анисимовой, Яков явился дней через десять. Все эти дни с отцом был занят делами по хозяйству: подправляли, да крепили изгороди да пристройки, мазали да красили, прихорашивая курень. И мать с Кудиновной работали от утра до поздна.
С Кудиновной да разговорчивым казаком Никифором и заявился Яков в курень Анисимовых. Их там уже ждали, хотя и старались не подать в том вида.
— Это что ж за гости такие? — вопросил отец Фимки, одетый не как-нибудь и причесанный. — С чем пожаловали, люди добрые?
— Да вот, летели перелетом по станицам, высматривали с небес куничку-девицу, высмотрели на вашем подворье, — затараторила Кудиновна. В роли свахи она совсем преобразилась. Она выступила вперед, оставив позади себя Никифора и Якова.
— Небось притомились в полете? Иль недолго летали? — хитро щуря глаз, справился хозяин.
— Как недолго? Долго, — ответствовал Никифор. — Все кружили, кружили, чтоб не ошибиться куренем. Промашки не дали, а вот притомились изрядно.
— Ну ежели притомились, то с устатку чарка не помеха.
— Не помеха, не помеха, — встрепенулся Никифор. И Кудиновна не возразила.
— А что ж зто за голубь с вами сизокрылый, иль сокол бравый? — продолжал допрос Анисимов.
— Аль не видать сокола? Он не только вблизи, но и в полете высоком приметен. С нами летал, сердешный. Ему-то помогали искать вашу куничку.
У печи стояла хозяйка куреня, настороженно-строгая, с тонким, чуть удлиненным носом и сдержанно поджатыми губами. Сказывали, будто бы прародители ее были чужой крови: то ли персидской или турецкой, а может и ногайской. В былые времена казаки вершили далекие набеги за овчинами да женками: не только в степь ногайскую, но и в туретчину и в персидский край.
— Ну что же, дорогие гости, с устатку и горькая чарка сладка. — Хозяин хлопнул в ладоши.
— Что надо, папаня? — послышался из соседней комнаты девичий голос.
— Неси-ка, дочка, угощенья.
И Яков увидел, наконец, суженую. Девичье чистое с легким румянцем лицо, черные с огоньком глаза и две до пояса косы. Не смея поднять головы, она приблизилась к гостям, держа перед собой поднос с угощением.
Фимка… Неужто она? Яков всматривался в девицу и не узнавал ее.
— Ну что, дочка, нравится ль тебе суженый? — вопросил Серафиму отец.
Та стрельнула взглядом в Якова.
— Как вы велите, батюшка да матушка.
— А тебе, сокол, люба ли дочь наша?
— Люба, — ответил он. На большее не хватало слов.
— А если люба, то принимайте, залетные гости, наш хлеб-соль…
Через две недели была свадьба. Небольшой курень Баклановых не мог вместить всех приглашенных. Родственников да знакомых родителей молодых оказалось чуть ли не полстаницы.
Был тут и почти столетний дед Ахромей, ссохшийся, сутулый. Он притулился за столом, подперев немощную грудь клюкой. От выпитой бражки глаза просветлели, в них замерцал огонек, угадывался и румянец на обросшем лице.
— А ты-ть, дедуль, как сватался? Какая была свадьба?
— Кой там! — немощно отмахнулся старик. — На кругу все было решено. — После Авдохи остались у меня на руках малолетки. Как быть?
— А что с Авдохой случилось?
— Лихоманка к бабе причепужилась. Три дня болела, а посля душа отлетела.
— Ну и как же вы, дедусь?
— А никак! По суседству вдовица жила. Мужик ейный не возвернулся с походу. Я к ней: Такось и так, Марья. Согласна? А что делать? Атаман прознал, повелел на круг итить. Вытолкнули нас в круг перед атаманом: меня да Марью…
— А где круг был?
— Круг? А там, где ноне церковь.
— А кто атаманствовал?
— Ентот… Как его? Федотка… Запамятовал… Крепкий казак. Стал я перед ним, а рядком Марья. «Ну, давай!» — командует мне атаман. Я разом на бабу накинул полу зипунишка и во весь голос: «Ты, Маруська, будь мне жана». А та ни слова в ответ. Я ее в бок: «Что молчишь-то, дура! Ответствуй!» А сам кумекаю: неужта не согласна?
Вот сраму-то будя. Только, видно, баба пришла в себя, подает голос. Тоненько так. «А ты, Ахромей Трифоныч, будь мне мужем». Вот так и сошлися…
— А что ж молодым пожелаешь ноне, дедушка? — спросил рядом сидящий казак.
— Выскажи, дед, ты-то не на завалянке сидишь, — поддел сидящий напротив бородач.
— А ты не подъелдычивай, Назар, — неожиданно для всех отреагировал Ахромей.
Опираясь на стол и клюку, он поднялся. Все притихли, выжидая, что скажет.
— Сказ мой будет короток. Главное в жизни — служба. Служба поперед всего. Не держись, Яков, за подол, а выполняй, что служба требует. Тогда будет всем хорошо. Гляди на отца, с него примерствуй. Был кочуром, а ноне почти что полковник. Служба — первейшее дело. Тебе будет хорошо, жане тоже… Вот мое слово. — Он пригубил граненый стакан и, напуская серьезность, продолжил: — Что-то горчит…
— Го-орь-рько-о, — подхватили все Ахромееву хитрость. — Го-орь-рько-о!..
Быстрокрылой птицей пролетел медовый месяц. Прошумела теплыми для молодоженов морозами зима н по особому яркой была та первая весна. А на вторую родился первенец.
Крестили его в церкви на Николин день. Отец Иоанн опустил тельце ребенка в купель, басом проговорил:
— Принимает крещение младенец Николай.
Скороговоркой произнес молитву.
— А его, батюшка, хотели Петром наречь, в честь деда, — высказала Кудиновна.
— Будет Николай, — отрезал священник.
— А по святцам как?
— Ты что, мать, прилипла! Имя сие дано в честь святого угодника. Не каждому суждена такая удача.
Как-то молодых перестрел давний соперник Якова Дмитрий Сизов. Искривил рот в улыбке:
— Поздравляю, голуби. Век вас помнить буду.
— А ты не натружай память, — ответил Яков.
— Хотел бы, да не получается. И чем это он утешил тебя? — Он тоже собирался высватать Серафиму.
— А душой, Митрий, — ответила казачка. — Она у него чистая да светлая, не то что у других.
