сказал мэтру Гарик, – но Репин – это я!
– Да, – замогильным голосом ответствовал еще не раскусивший моего братца и не сразу сообразивший что к чему Учитель, – Ты Репин, Репин, Репин! Работай!
И вернулся к сопернику моего брата:
– И ты – Репин, Репин, Репин!
Думаю, особо интриговать дальше не стоит. Многие уже и так поняли, чем закончилось сие приключение. Моего кузена – Фому неверующего – быстро вывели из аудитории и очистили ряды гипнотизируемых от сомнительного субъекта, которого никакая зараза, даже гипнотическая, не взяла.
…Мы сидели рядком в гостиной на улице Правды и хохотали от души. Гарик, очнувшийся после «показательного гипноза», был в ударе, премьерствовал с размахом, разыгрывал в лицах сцену своего изгнания и сам же давился от смеха. Отсмеялся, помолчал и с досадой заявил: «Ну и черт с ними, больше я туда ни ногой! Лучше куплю себе фортепиано и стану играть вальсы Шопена… Давно собирался!»
И – купил. И – выучился. А что тут такого?
О встречах «по знакомству»
Я с детства была очень спортивной девочкой и бегала наперегонки с дворовыми ребятишками, да так резво, что мало кто мог меня догнать, а уж тем более обогнать. Неслась как ветер. Еще будучи крохой-шестилеткой ухитрилась победить в каких-то детских районных соревнованиях по бегу на дистанцию 60 метров. С тех самых пор – и с легкой руки взрослого соседского мальчика Лени – во дворе меня все шутливо величали исключительно по имени-отчеству: «Ирина Сергеевна».
Школьные годы – от третьего класса до получения так называемого аттестата зрелости – прошли в городе Берлине, в той его части, которая именовалась о ту пору Берлином Восточным. В небольшом окраинном особняке на улице Waldowallee, 128, принадлежавшем редакции «Комсомольской правды», чьим собственным корреспондентом работал в те годы мой папа. Потом папу переманили «Известия», но адрес жительства у нас остался прежним.
Я очень любила берлинские зимы: они совсем не столь холодны, как московские, но вполне позволяли нам, ребятишкам, и на санках кататься, и на лыжах, и снежную бабу лепить, и в снежки сражаться. Но больше всего мы любили Рождество, которое было самым главным праздником года! Город расцветал гирляндами огней, рождественскими ярмарками (кто тогда мог представить, что именно такая ярмарка, спустя годы, в канун Рождества станет территорией кошмарной террористической атаки варваров на европейство), бесчисленными каруселями и аттракционами, шоколадными Николаусами (Weihnachtsmann) – немецкими Дедами Морозами и бесконечно вкусным лакомством, – хрустящими яблоками на палочке в ярко-красной блестящей глазури (пару лет назад я решилась вновь попробовать такие же яблоки, но восторга прежнего, увы, не ощутила). А наутро дома под елкой – подарки! Я это к тому, что так на всю жизнь и привыкла: настоящая, волшебная Рождественская ночь и Рождественская сказка – это в декабре. Хотя, если правильно посчитать, их, «Рождеств» у меня целых три: второе, армянское, отмечаю 6 января, третье, православное – 7 января. Вот так разница в календарях (юлианском и григорианском) умножает мое ощущение праздника и длит его целых две недели. Я – не против. Хотя, признаюсь, ощущение deja vu порой сильно смущает.
А в начале января мы с классом на все каникулы уезжали на лыжную базу в горы Тюрингии, на сборы. В школе у нас был изумительный учитель физкультуры и по совместительству папа одного из моих соучеников – Миши Дрючина. Именно благодаря нашему тренеру мы все с энтузиазмом прыгали в длину и высоту, играли в волейбол и баскетбол, а зимой бегали разные дистанции на коньках и занимались слаломом и прыжками с трамплина. Кстати, мой личный рекорд – прыжок с трехметрового трамплина привел в смятение обоих моих родителей (несмотря на папино нехилое спортивное прошлое: чемпион Грузии и Армении по вольной борьбе), приехавших нас навестить.
А вот с футболом и хоккеем не повезло: я так и не смогла постичь (даже как зритель) их прелести, драйва и того высокого азарта, восхищения и упоения, с которым смотрели матчи мои отец, брат и даже тетя Ася, утонченная актриса и сестра моей мамы – одна из немногих болельщиц, которых я наблюдала воочию.
Но… Погодите! Вспомнила! Вспомнила! К хоккею мне все-таки прислониться удалось. Боком. Нет, не в том смысле, что это «прикосновение» мне вышло боком. Прислонилась я к славе Владислава Третьяка, когда «Литературной газете», где я работала, потребовалось срочное интервью с прославленным хоккейным вратарем. Устроил встречу, как у нас в семье водится, «по знакомству», мой брат, спортивный журналист: выдал по доброте душевной телефончик. А я, договорившись с Третьяком о встрече, явилась и первым делом напомнила ему, что мы уже знакомы. Много лет. Жили в одном дворе на той самой улице Правды, к которой речь то и дело в этой книге возвращается.
Когда на летние каникулы я приезжала из своего Берлина в московский дом и каждый день каникул отдыхала (прыгала с подружками во дворе через веревочку), юный и трудолюбивый Владислав выходил из соседнего подъезда с перекинутой через плечо спортивной сумкой: спешил на очередную тренировку. Останавливался, перекидывался с нами парой-другой фраз и спешил навстречу будущим рекордам. Мы посмеялись, повспоминали, и Владислав дал мне интервью для «ЛГ».
Папа, в отличие от брата Бориса, встреч с прославленными спортсменами мне не устраивал. Он давно уже понял, что его дочери, пишущей дурацкие дилетантские стихи и зачитывающейся «Ярмаркой тщеславия», «Мастером и Маргаритой» и «Доктором Живаго», интересны совсем другие игрушки. Кстати, гонимую книгу Пастернака, осужденную и проклятую всеми официальными советскими структурами, включая Союз писателей СССР, напечатанную там и запрещенную к ввозу в Страну Советов, небольшой кирпичик с тонкими папиросными страницами мне купил именно папа, а я запросто перевезла ее через границу – положила на столик в купе, раскрыла и заложила страницы яркой фирменной закладкой. И Библию купил. В русской церкви в Баден-Бадене, куда мы приехали по моей просьбе из Бонна (там, в Бонне, был очередной в папиной жизни корпункт газеты «Известия»).
Ну что такого я, студентка-первокурсница филфака, мечтала увидеть в курортном местечке? Конечно же, мостик, по которому Достоевский шел в казино, где играл и проигрывал; ломбард, где он заложил обручальное кольцо, и вновь проиграл… А Анна Григорьевна в это время «лежала на кровати, еле живая от беспокойства», и «в комнату медленно вползали сумерки…». Потом Достоевский все-таки возвращался и делал свои первые наброски «Игрока»…
Папа ухитрился даже договориться с владельцем виллы, где некогда жил Тургенев, здесь он сочинял свой роман «Дым». Собственник поместья позволил
