был сразу увидеть это, но я засмотрелся на твои ноги. Довольно неплохая приманка, между прочим.
— Так я заманила тебя?
— Кто-то, конечно, так бы и подумал.
Мало того что его не устраивало наше настоящее, так он еще и захотел переписать наше прошлое. Мне стало тошно и грустно от этого. Но это было только началом.
— У меня была жена! — выпалил он. — Я женился на одной женщине, а вынужден жить совсем с другой.
— Вынужден? Почему бы тебе тогда не покончить со всем этим? Ты уже так поступал. Именно это ты сейчас и делаешь. Скажи мне, что я не права.
— Я просто пытаюсь спасти себя, — ответил он.
И битва продолжилась. Мы ссорились из-за его пьянства — постоянного и беспробудного — его хвастовства, потребности контролировать все и всех вокруг. Мы ссорились из-за дома, денег, работы, из-за всего, что можно было бы вытащить наружу, чтобы разжевать и, зарычав, выплюнуть. Когда-то такая злость могла показаться катарсисом, но теперь я чувствовала себя растерзанной, испуганной и ужасно растерянной. Мы долго отдалялись друг от друга, но это происходило так медленно, что мне удавалось отгонять все грустные мысли. Теперь ледник беспокойства, на котором мы стояли годами, внезапно взорвался. Лед превратился в огонь.
Когда я думала о мальчиках — Мышонке, Гиги и Бамби — и о том, что могу их потерять, я едва могла это вынести.
— Жаль, что я не моту разорваться на части, — сказала я ему однажды вечером, всего через неделю после возвращения. — Так было бы лучше. Разве не ужасно, что ты продолжаешь гулять, дышать, писать письма, ходить на рынок и все остальное, что ты привык делать, когда на самом деле ты разлетелся на осколки?
— Это называется инстинктом самосохранения, дорогая.
— Тогда я не хочу им обладать. Не хочу в этом участвовать. Я хочу быть честной.
— Выпей еще виски.
— Я и так уже пьяна и не чувствую пальцев.
— Значит, виски делает свое дело.
Я не знала, чем мне еще заняться, кроме как вернуться за океан. Я позвонила Чарльзу Кольбо и сказала, что готова закончить начатую работу, но вместо привычного энтузиазма в трубке возникло странное напряжение.
— Для нас собирается писать Эрнест. Он звонил на днях. Я думал, ты знаешь.
— Что?! — Я была так удивлена, что даже потеряла дар речи. В горле появился ком размером с яйцо. Наконец я сказала: — Он не упоминал об этом.
— У нас там может быть только один аккредитованный журналист. Мне ужасно жаль.
— Двадцать шесть статей, Чарльз! Вы опубликовали двадцать шесть моих работ с тех пор, как я уехала в Испанию, и вы бросаете меня ради моего собственного мужа?
— Думаю, ты знаешь, в каком затруднительном положении я оказался. Я должен беспокоиться о тираже. И не забывай, что он сам предложил мне. Пожалуйста, прости меня за эти слова, Марти, но, возможно, ты споришь не с тем мужчиной.
Когда он повесил трубку, я еще долго держала телефон в руке, пытаясь утихомирить рев в ушах. Если бы кто-нибудь спросил меня много лет или даже месяцев назад, думаю ли я, что Эрнест способен на такое, я бы рассмеялась. Он слишком любил меня, чтобы зарыть мой труд. Но это было настоящее возмездие. По его мнению, предательство совершала я. Я бросила его ради своей работы и собственных целей, и теперь мне придется страдать, как страдал он.
Мне было невыносимо думать о том, что все это значит, или о том, что может понадобиться, чтобы мы снова стали заодно. Я едва узнавала Эрнеста. Его демоны победили, они захватили его, и, похоже, он больше не узнавал меня. Я не видела в нем любви, и это приводило меня в отчаяние.
Хуже момента трудно было найти. Вторжение в Нормандию должно было начаться в любой момент. Я готовилась к нему с октября, изучала то, что мне нужно было узнать, и планировала, как осветить это событие так, чтобы, когда придет время, мой голос прозвучал бы в унисон с другими и я смогла бы рассказать об одном из самых важных моментов в истории войны. Но теперь у меня не было никаких официальных полномочий и никаких гарантий, что все, что я напишу, найдет своего читателя. Как будто я вернулась к началу, когда у меня еще молоко на губах не обсохло и когда я направлялась в Испанию.
Впервые за много лет это воспоминание не принесло мне никакого утешения.
Когда я накинулась на Эрнеста, он лишь нахмурился, его челюсть уперлась в меня, а глаза окаменели.
— Ты давно вынуждала меня так поступить, не переставая провоцировала весь год. Только ты виновата в том, что я наконец пошел на поводу.
— Ты мог пойти в любой другой журнал в мире, абсолютно в любой, но ты выбрал мой. Я не знала, что в тебе живет такая жестокость! — Мое лицо пылало.
— Ну, если повезет, меня разнесет на куски. Тебе бы этого хотелось, не так ли?
— Неужели у тебя больше нет ко мне никаких чувств? — спросила я, но его лицо оставалось безучастным.
Когда я шла по коридору к спальне, у меня закружилась голова. Я протянула руку, чтобы коснуться стен кончиками пальцев, и почувствовала, что безнадежно заблудилась в темноте. И тут я совершенно ясно осознала: если я снова найду свой путь, это будет настоящим чудом.
Эрнест почти сразу же уехал в Нью-Йорк. Он улетел на гидроплане в Шеннон, а оттуда — в Лондон. Сначала я подумала, что в нем еще осталось немного любезности и он попытается и мне найти место в самолете, ведь у меня больше не было представительских расходов, никто не собирался оплачивать дорогу, и я уже потратила свой аванс за «Лиану». Но он сказал, что это невозможно: на самолеты ВВС Великобритании женщины не допускались.
Я обращалась за помощью ко всем знакомым, и в этот самый момент узнала, что Бамби подал заявление о переводе в управление стратегических служб. Почти сразу, как он получил допуск и его обучение было завершено, он вызвался десантироваться в тыл врага — в удерживаемую немцами часть Франции.
«Бам никогда раньше не прыгал с парашютом, а только слышал об этом», — с ужасом подумала я. Мне было страшно за него, и я испытывала чувство вины из-за того, что познакомила его с Ротшильдом и Черчиллем той ночью в Алжире.
Я использовала свои контакты, чтобы получить больше информации, но выяснила лишь то, что он засунул
