Российский император ограничился изданием приказа войскам о начале войны да рескриптом председателю Комитета министров графу Н. И. Салтыкову. Александр желал обратиться с воззванием к народу по случаю вторжения неприятеля — был уже составлен текст Манифеста о войне с Францией, но что-то помешало ему опубликовать сей документ. Трудно сказать, что здесь сыграло свою роль: были ли не по душе Его Величеству содержавшиеся в проекте указанного Манифеста пространные оправдания предпринятых им в последние годы внешнеполитических акций (Александр очень не любил оправдываться) или же самодержец полагал, что сможет одолеть Наполеона и без участия народа русского, одною лишь армией. А скорее всего прав был Г.-Ф. Фабер, простой чиновник российского Министерства иностранных дел, заметивший в своей книге «Русские люди в 1812 г.»: «Русский народ поднялся, как один человек, и для этого не требовалось ни прокламаций, ни манифестов».
Мысль о необходимости любой ценой сохранить армию — даже ценою уступки больших территорий — была мыслью не только Барклая-де-Толли, но и государя.
К уловке умышленного отступления прибегал еще Петр I. Когда шведский король Карл XII сосредоточил свои войска в Польше, с тем чтобы вторгнуться в Россию, царь Петр на военном совете в Жолкве 30 апреля 1707 года заявил: «Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России», и тогда же предписал: «Тревожить неприятеля отрядами; перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами».
Император Александр воодушевлялся примером своего великого предка и старался воодушевить с его помощью Барклая-де-Толли. «Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого», — писал Его Величество генералу, взвалившему на себя одного всю горькую славу — свою и государеву — героя отступления.
***«1812 год останется навсегда знаменательною эпохою в нашей народной жизни. Равно знаменательна она и в частной жизни того, кто прошел сквозь нее и ее пережил», — так писал, вспоминая Отечественную войну, князь П. А. Вяземский. Для многих россиян этот год стал счастливейшей эпохой в их судьбе. Никогда, по собственным их признаниям, не испытывали они такого богатства чувств, никогда не жили так полно, как в эту годину, когда Отечество их было в опасности.
Чтоб зажить всей полнотой своего существа, людям часто бывает надобно вырваться из мирной, тихой, размеренной жизни.
Как жил в 1812 году граф Аракчеев, какими чувствами полнилась душа его во время Отечественной войны, какими мыслями был занят его ум — об этом осталось на удивление мало сведений. Сам Алексей Андреевич почти ничего не рассказывал о своих тогдашних душевных переживаниях, о том, что происходило с ним в тот знаменательный год. Лишь по некоторым косвенным свидетельствам можно догадываться о том, что чувствовал он тогда.
«Давно, правду сказать, — писал Аракчееву 7 июля 1812 года приятель его И. А. Пукалов, — иноплеменники затирали русских; время все покажет. В одном месте истории римской Тацит сказал: «Бывают такие времена, что сносить тяжко, а говорить опасно». Если я не ошибаюсь, то до отъезда еще ваше сиятельство много отгадали. Тот, кто ваши чувства сколько-нибудь знает, может ручаться жизнию, что вы истинный русский и никому не уступите в преданности к Государю и в любви к отечеству. Я скажу более: вас все таким разумеют и желают, чтобы вы имели участие в советах, трудах и в самых победах». Много лет спустя Ф. В. Булгарин напишет в своих воспоминаниях: «Граф А. А. Аракчеев принадлежит Истории, и под пером историка-философа займет в ней весьма важное место. Главнейшее достоинство графа А. А. Аракчеева состояло в том, по моему мнению, что он был настоящий Русак, как мы говорим в просторечии. Все русское радовало его и все, что, по его мнению, споспешествовало славе России, находило в нем покровительство. Не надобно было только ложиться поперек на том пути, по которому он шествовал! Да это вряд ли кто любит! Другое важное достоинство графа состояло в ненависти к всякому фанфаронству и самохвальству».
Многие из соприкасавшихся с Аракчеевым на службе представляли его человеком, не способным воодушевляться патриотическими чувствами. «Можно сказать, — утверждал в своих записках генерал-адъютант Е. Ф. Комаровский, — что душа и чувства графа Аракчеева были совершенного царедворца и чужды любви к отечеству». Генерал-майор С. И. Маевский отмечал в своих воспоминаниях, что «граф никогда не говорил об отечестве; он это заменял словом служба». Что ж, Аракчеев действительно старался не употреблять слово «отечество» и заменял его другим, менее возвышенным словом.
«Сказанное вами о одиночестве моем очень справедливо; и признаюсь, что свою сторону очень люблю и верю вам, любезному другу, что мне будет скучно долго оставаться за границей», — так напишет Алексей Андреевич в письме от 12 апреля 1814 года И. А. Пукалову. В одном из своих писем к Аракчееву Иван Антонович выскажет мнение, что граф слишком привязан к царскому двору. «Здесь вы, любезный друг, погрешили, сказав обо мне, что я к двору очень привык; вижу из онаго, что и умные люди иногда могут ошибаться, — ответит Аракчеев. — Знайте, любезный друг, и проверьте после мною сказанное: я двора никогда не любил, и он мне всегда был в тягость; а заблуждение мое было, признаюсь, в том, что я думал, будто честный человек может делать общую пользу. Оно может быть и возможное дело, но в государстве маленьком, а в нашем пространном колоссе оное есть заблуждение… Поверьте же мне, что я могу жить очень спокойно один и никогда не поскучав, что давно не обедал при дворе; ибо кто чист сердцем и душею, тот всегда доволен будет».
Алексей Андреевич был искренен в этих своих признаниях. Он действительно чувствовал себя очень и очень неуютно при царском дворе в окружении разных знатных господ, в большинстве своем настроенных к нему враждебно. Если где и был он на своем месте, если где имел отдохновение, так это у себя в Грузине. Оттого и устремлялся туда всякий раз, когда обстоятельства позволяли. Брал с собою адъютантов с фельдъегерями и занимался в Грузине своими служебными делами, работая днями напролет, плодотворно и неустанно. Там же принимал и разных просителей и подчиненных по службе. Те, кто посещал графа в Грузине, впоследствии говорили, что в своем имении он был не таким, каким доводилось им знать его в Петербурге.
Отъезд из Санкт-Петербурга в апреле 1812 года выбил Аракчеева из привычной жизненной колеи, он остался практически без дела и в таком состоянии принужден был находиться два месяца.
О переходе наполеоновской армией Немана граф узнал вечером 12 июня, будучи в Вильно. Здесь же пребывал и государь император. Его Величество развлекался балом, когда ему принесли весть о начале войны России с Францией. 14 июня Алексей Андреевич выехал с Александром в Свенцяны. А 16 июня в Вильно был уже Наполеон со своим штабом. Обосновался французский император в том же самом дворце и в тех же комнатах, где прежде располагался император Александр. Здесь он принял генерал-адъютанта Балашова, посланного к нему российским государем с письмом еще вечером 13 июня. В своем письме самодержец российский заявлял императору-завоевателю, что вступит с ним в переговоры только при условии, что французская армия отойдет за границу. Александр обещал Наполеону, что не скажет ему и не выслушает от него ни одного слова о мире до тех пор, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в пределах России.
