Все это опять против Гегеля. Теперь уже не с кафедры, не в переписке, а в печати. Кузен почитал обоих. Шеллинга любил, перед Гегелем преклонялся. «Гегель, — писал он, — с трудом и лишь изредка выражает глубокие, загадочные мысли, его сильная, но затрудненная в подборе выражений манера говорить, его неподвижное лицо, суровый лоб кажутся символом замкнувшейся в себе мысли. Шеллинг — это развертывающаяся мысль, его язык, как и взгляд, полон света и жизни». У Гегеля — рефлексия, у Шеллинга — воображение, он — творец системы. «Гегель много заимствовал у Шеллинга, а я гораздо более слабый, чем они, много заимствовал у них обоих». Кузен хотел прославить обоих: поднести цветы здравствующему учителю и положить их на могилу покойного. Шеллинг принял поднесенный ему букет, но венок, предназначенный Гегелю, попытался сбросить с его могилы.
Шеллинг еще шесть лет назад предупреждал Кузена, что не потерпит сопоставления себя с Гегелем: «Я не хочу никакого сочетания, никакого смешения, никакого слияния абсолютно несопоставимых систем, даже если о них говорят как об истинных принципах. Оставьте мне мои идеи, не сочетая с ними, как вы это делаете, имени человека, который занимался лишь тем, что воровал их у меня и показал себя в такой же степени неспособным завершить их, как неспособен был их изобрести».
Теперь Шеллинг обязан Кузену орденом Почетного легиона и членством в Парижской академии наук. Да и вообще, выступая в печати, он должен выбирать обтекаемые выражения. Почитатели сравнивают Гегеля с Аристотелем: как Аристотель выправил Платона, так и Гегеле Шеллинга. Последний, однако, предлагает другую пару мыслителей для сравнения — Лейбниц и Вольф: как Вольф повторил и засушил Лейбница, так… и т. д.
В предисловии к Кузену он пишет об эмпирическом начале, которое присутствует в немецкой философии. Кант исходил из опыта, и он, Шеллинг, всегда старался избежать рационалистических крайностей. Это эмпирическое начало устранил более поздний пришелец, который казался предназначенным природой для создания нового вольфианизма, устранил тем, что живую действительность подменил логическим понятием. Между тем первично не понятие, не бытие как абстракция, а сущее. Полагать бытие первичным — значит, полагать его без носителя бытия, без сущего. Что касается Кузена, то можно только удивляться его юношеской непосредственности, с какой он признается, как мало понимает Гегеля (Шеллинг, мол, рад помочь ему). О своей положительной философии Шеллинг говорил глухо, намеками, в оракульских тонах. Работа возбудила любопытство, ясности не внесла, пробудила новые кривотолки.
Гегельянцы укоряли Шеллинга за то, что при жизни их учителя он молчал и только теперь поднял голос. Ученик Шеллинга Беккерс решил вступить в спор и уточнить детали. Шеллинг сам правил его текст, вписывая целые фразы. Вписал фразу о том, что гегелевская система возникла из его ранней системы. Беккерс напоминал: Шеллинг уже семь лет как критикует Гегеля. Шеллинг добавил: когда скончался Гегель, он высказал сожаление, что теперь придется спорить не с ним самим, а с его адептами.
Шеллинг все еще надеялся подготовить свои труды к печати. Два дня он в Мюнхене, а пять за городом. Пишет, пишет, пишет. Пышет негодованием по поводу бессовестных гегельянцев, использующих любой повод, чтобы ему напакостить, В Париже некто Коллов, бывший мюнхенский студент, начал публиковать свои записи шеллинговских лекций по мифологии в парижском журнале. Гегельянец Габлер отреферировал публикацию в берлинском журнале. Обращаясь к Шеллингу, он писал, что нора ему самому ознакомить читателей Со своей новой философией, а то он походит сейчас на мифологического Тифона, получившего от Зевса бессмертие, но не вечную молодость и влачившего жалкое старческое существование, пока его не превратили в цикаду. Философия мифологии — это цикада, в которую превратилось учение Шеллинга.
Шеллинг возмутился, написал в Париж по-французски гневный протест против недозволенной им публикации, искажающей его взгляды. (Кузен, однако, отсоветовал ему выступать с ним в печати), и решил форсировать выход своих трудов. У него уже готова к набору первая часть «Философии мифологии». За нее он хочет получить гонорар три тысячи флоринов. Он понимает, что это высокий гонорар, но сил и времени на книгу потрачено много. За другие тома он готов получить меньше. Первую часть он представит к Новому году, вторую — к пасхе. Третья часть будет содержать введение ко всей системе, после нее можно будет выпустить «Философию откровения». Сколько всего получится томов, он пока сказать не может.
Котта жмется, говорит, что многотомные издания нерентабельны, ему проще заплатить пять тысяч за два тома, чем четыре тысячи за четыре, но условия Шеллинга принимает, ставя, в свою очередь, свой условия: 1. Чтобы его высокоблагородие обязался печатать свои труды только в этом издательстве. 2. Чтобы гонорар за первую часть не стал масштабом оплаты после дующих частей. 3. Чтобы первая часть действительно была закончена к пасхе 1836 года.
Следующее упоминание о «Философии мифологии» в переписке Шеллинг — Котта мы встречаем в декабре 1837 года. Шеллинг рекомендует издать по-немецки «Историю Флоренции» Тьера, рекомендует переводчика и заканчивает письмо следующей вежливой формулой: «Оставляя за собой право в ближайшем будущем более детально написать о первой части моей „Философии мифологии“, пребываю в совершенном почтении».
Последние два года Шеллинг пребывал в напряжении и раздражении. Он напрягал силы, стремясь подготовить к печати рукопись, и раздражался по поводу того, что никак не может остановиться. Без конца меняет он свои планы: то убежден, что нельзя открывать публикацию своих новых трудов с мифологии, надо сначала дать введение, где будет показана ограниченность негативной философии и изложена суть философии положительной; то вдруг ему становится ясным, что введение еще совсем не готово, а в лекциях по мифологии наведен последний блеск, пусть они не внесут полную ясность, но все же напомнят о нем, о котором уже идут слухи, что он окончательно выдохся; то вдруг решает начать «с конца», с главного, с философии откровения; то решительно откладывает все рукописи и начинает редактировать философский отдел «Мюнхенских ученых записок».
От лекций уйти нельзя. Как ни ограничивает он доступ для посторонних, как ни упрашивает студентов использовать записи только для самих себя, конспекты расползаются по стране, попадают в печать, создавая неполное, а подчас и превратное представление о его нынешних взглядах. Никто толком незнаком с его положительной философией. А гегелевская система, внешне стройная, логичная, завоевывает все большее количество сторонников. Северные университеты все заражены гегельянством. Баадер, правда, уверяет, что Гегель перед смертью ему признался, будто у него нет никакой системы и он страдает от этого, но это знает только Баадер, а публика видит выходящие тома Полного собрания сочинений, где все изложено в строгом порядке и куда ретивые гегельянцы постарались включить даже то, что бесспорно принадлежит Шеллингу (некоторые статьи в «Критическом философском журнале»).
