Ирина Рафес:
«Таня была красивой, молодой, здоровой. Боря называл ее “образцом здорового человека” и добродушно продолжал: “Как всякий здоровый человек, она засыпает, когда я читаю ей стихи”»[294].
Каковы были реальные отношения между Борисом и Таней? Кто знает… Но всякий раз, когда вызывают сомнения истинность и глубина чувств поэта, следует обратиться к его стихам. Большие поэты в стихах не врут. Среди поздних стихов Бориса Слуцкого есть и такое.
Ненависть! Особый привкус в супе.
Суп — как суп. Простой бульон по сути,
но с щепоткой соли или перцу —
даром ненавидящего сердца.
Ненависть кровати застилает,
ненависть тетради проверяет,
подметает пол и пыль стирает:
из виду никак вас не теряет.
Ничего не видя. Ненавидя.
Ничего не слыша. Ненавидя.
Вздрагивает ненависть при виде
вашем. Хвалите или язвите.
А потом она тихонько плачет,
и глаза от вас поспешно прячет,
и лежит в постели с вами рядом,
в потолок уставясь долгим взглядом.
Значит, и такое было знакомо Слуцкому. Так или иначе, но в русской поэзии XX века Татьяна Дашковская навсегда останется женщиной, которой посвящены самые нежные, самые болезненные и самые отчаянные его любовные стихи — стихи, написанные после ее смерти.
Она была красивой женщиной: все, кто знал ее и оставил свои воспоминания, ею восхищались.
Евгений Евтушенко говорил о Тане как о прекрасном, нежном, всепонимающем человеке.
Шраер-Петров пишет, как впервые приехал к Слуцким в 1959 году на Ломоносовский. «Открыла жена Слуцкого Таня, и я поразился ее красоте. Совершенно не помню, какой она была, не могу описать. Скорее всего, в стиле Натали Вуд: женственная, тонкая, с ямочками, когда улыбалась, с красивой грудью и спортивными ногами… Игорь Шкляревский говорил мне, что Таня до болезни переплывала Москва-реку туда и обратно…»[295]
Галина Аграновская вспоминает визит к ним Слуцких: «Сидели Слуцкие в тот вечер долго. Нам очень приглянулась Таня. Собой хороша, держится просто, что я и не преминула сказать Боре на следующий день, встретив его во дворе. На это он, усмехнувшись в усы, произнес: “Долго выбирал"»[296].
Шраер-Петров удивился утверждению Евтушенко: «Народный поэт не может не писать любовной лирики. А у Слуцкого нет любовной лирики»: «Потому, что он любит одну женщину на свете, как она его. Они одно целое. А любовная лирика пишется на изломе»[297].
В первые годы Таня продолжала работать (она была дипломированный химик). Борис этим гордился. Когда она бросила работу, он был недоволен. Вместе с тем он не препятствовал ее сближению с обществом жен известных и модных поэтов, где Таня могла реализовать свои светские амбиции.
Он всегда хотел ее баловать. Она модно и красиво одевалась. Приезжая из-за границы, Слуцкий привозил красивые вещи и сладости. Из Югославии привез гору шоколада, «чтобы Тане слаще было читать мои стихи».
Но судьба распорядилась так, что семейное счастье было недолгим. Впереди была тяжелая болезнь и смерть Тани, болезнь и длительное молчание Слуцкого-поэта.
Глава девятая
БОРИС СЛУЦКИЙ И ДАВИД САМОЙЛОВ
Отдельная глава об отношениях двух больших поэтов послевоенной России — Бориса Слуцкого и Давида Самойлова связана с устойчивым представлением об их парности, сложившимся у читателей и критики. Эту «пару» не расторгнешь ни в их дружбе, ни в посмертной их судьбе, ни в соперничестве. Неслучайно воспоминания о Борисе Слуцком Самойлов назвал «Друг и соперник».
Вместе они начинали в литинститутско-ифлийской группе поэтов — но, будучи яркими индивидуальностями, пошли в поэзии каждый своим путем. Пользуясь определением Н. Я. Мандельштама, они были в своем творчестве «антиподами, но антиподы помещаются в противостоящих точках одного пространства. Их можно соединить одной линией… Ни один из них не мог быть антиподом, скажем… Ошанина»[298]. Творческий спор не поколебал их давней дружбы. Воспоминания Самойлова о Слуцком «Друг и соперник» стоит воспринимать, имея в виду самойловскую самоиронию. Слово «друг» в названии воспоминаний не менее, а может быть, и более важно, чем слово «соперник». Дружба двух равных и сильных личностей всегда связана со взаимоуважительным соперничеством. Мог ли Самойлов безразлично отнестись к тому, что его первая книга дошла до читателя на год позже, чем первая книга Слуцкого? Мог ли Самойлов безразлично отнестись к тому, что напечатанная на год позже книга его стихов не произвела такого фурора, как книга Слуцкого? Мог ли он безразлично отнестись к тому, что его много позже приняли в Союз писателей?
Даже в глубоко личных, интимных отношениях кое-что подпитывало соперничество. Развод Самойлова с его первой женой Ольгой Фогельсон, знаменитой московской красавицей, в немалой степени был вызван тем, что муж долго не был признан. Для Ольги созревание поэтического дара Самойлова казалось слишком затянувшимся. Она не сомневалась, что он высокоодарен, но признания его потенциальных возможностей ей не было достаточно. Хотелось известности не только красивой женщины, но жены большого поэта — и не в будущем, а сейчас. Ее честолюбие не могла удовлетворить маленькая книжечка стихов «Ближние страны» (1958), изданная через двенадцать лет после замужества и почти не замеченная критикой и читателем. Перед ее глазами был Борис Слуцкий, «друг и соперник», вошедший в поэзию громко и в одночасье. За пять лет до выхода следующей самойловской книги «Перевал» (1963) у Бориса вышло целых три — в том числе «Избранная лирика» тиражом 165 тысяч экземпляров.
И все же это было соперничество особого рода. Оно не мешало соперникам любить друг друга, высоко ставить талант друг друга, радоваться каждому успешному шагу товарища.
Даже в совпадении дня их смерти было нечто мистическое, какой-то особый знак их «парности».
Борис скончался 23 февраля 1986 года на шестьдесят шестом году жизни. Умер он в Туле, в семье брата. Ему была послана легкая смерть. Но даже долгая болезнь не могла смягчить удара для близких, друзей и почитателей.
Четырьмя годами позже, но тоже 23 февраля скончался Давид, не дожив несколько месяцев до семидесятилетия. Он умер на сцене Таллинского театра, где вел организованный им вечер, посвященный 100-летию Бориса Пастернака. Про солдата сказали бы: пал на боевом посту!
