Разговор с докторессой в небольшом кафе. Она — врач; изящный, точный, сметливый ум. Предметом разговора сразу стал сейф, потом беседовали о грамматике и общих знакомых, об Эркюле например.
Закончил: Гюисманс{26} «По течению», я обнаружил его у Бере, с посвящением автора другу Рафаэлли,{27} если я правильно понял.
Герой книги, Фромантен, буржуазный Дез Эссент.{28} Весь тон произведения говорит о стойком отвращении к искажениям, произведенным цивилизацией, на каждой странице видишь мнения и приговоры, выдающие заболевание желудка на нервной почве. Мне снова пришло в голову, что иные болезни словно увеличительное стекло позволяют более проницательно разглядеть суть сопутствующих им явлений, по ним можно классифицировать литературу декаданса.
Как обычно бывает, мы опускаемся все ниже, и лакомством становятся так ненавистные Фромантену вещи: жилистое мясо в обшарпанных ресторанчиках, синее вино, вообще змеиные яства.
Гюисманс обозначает одну из тех точек, за которой начинается скудость во всем. Именно сейчас переживает он свое возрождение.
Париж, 25 октября 1941
Днем с Иной Зейдель у Прунье. Она волновалась за своего зятя, бывшего у Гесса консультантом-астрологом, ныне заключенного в тюрьму. Это было настолько неожиданным, что я даже высказал мнение, что полет в Англию, по-видимому, состоялся с ведома или даже по поручению Кньеболо. На это можно возразить, что сама по себе причастность к определенным тайнам так же опасна, как и раскрытие государственных секретов. Вместе с тем эта гусарская выходка дает представление о возрождении духа азартной игры. Возрождение форм абсолютистского государства, но без аристократии, обладающей внутренней дистанцией, способно вызвать катастрофы, размер которых трудно себе представить. О них можно только догадываться по предчувствию беды, отбрасывающей тень и на сами победы.
Как не раз уже от умных женщин, слышал я от Ины Зейдель, что точность языка при изображении фигур и положений я довожу до непозволительного уровня, так что иногда возникает ощущение непосредственной опасности. Подобные упреки приходится выслушивать часто, хотя я всего лишь следую своим законам. В словах, как и в атомах, есть свое ядро, вокруг которого они вращаются, и его нельзя касаться, не вызвав тем самым опасных сил.
Париж, 2 ноября 1941
Там, где ведется духовная борьба, люди вовлекают смерть в свою стратегию. Они становятся неуязвимыми; мысль, что противник жаждет их крови, ничуть не угнетает их. Главное, чтобы дело велось должным образом, высвечивался символический характер целого, свидетелями правоты которого они являются. Временами кажется, что эти люди отступают перед смертью, на самом же деле они подобны военачальнику, выжидающему благоприятного момента, чтобы дать сигнал к атаке. Победы бывают разными.
Даже тупой враг по-своему чувствует это, отсюда его невероятная бешеная злоба, когда ему противостоит истинный дух. Отсюда стремление уничтожить последнего уже на подступах, уязвить его, заставить свернуть с дороги. В этих сражениях бывает так, что все случайное, все предшествующее противостоянию полностью исчезает, и выступает то, что издревле составляет смысл на земле. Тогда роли странным образом меняются, и страх переходит на сторону атакующего, будто он, стремясь всеми средствами уязвить свою жертву, все же медлит со смертью, которую ей готовит. Тогда к избиению прибавляется еще злорадное торжество. В истории бывают ситуации, когда люди захватывают смерть, как штаб противника. Так, в процессе тамплиеров их великий магистр неожиданно показал себя, судей и суть их отношений в истинном свете, точно корабль, прорвав пелену заблуждений и явившись удивленному взору во всем блеске своего оружия. Тем же вечером его сожгли, но велели всю ночь охранять место сожжения, боясь, что народ разберет останки на реликвии. Тирана страшит сам прах; даже он должен исчезнуть.
Париж, 5 ноября 1941
Судьи в кровавых делах. Когда они движутся по коридорам, входят, им присуща автоматическая манерность, превентивная важность зловещих кукол. Они — словно марионетки, исполняющие ритмический танец.
«Что не может меня погубить — делает меня сильнее», но то, что может — сильнее стократ.
Идеи развиваются в истории не по прямой, они сами из себя вырабатывают противоборствующие силы, так же как груз маятника двигает не только стрелки, но и свой противовес.
Так создается уравновешенность, препятствующая превращению соответствующих идей и форм в нечто Монструозное или закоснелое. В царстве духа это сродни тем формам, которые в зоологии останавливают ход развития.
Роланд, вернувшийся из России, сообщает о чудовищном механизме уничтожения пленных. Вначале предупреждают, что их будут измерять и взвешивать, велят раздеться и подводят к «измерительному прибору», в действительности — пневматическому оружию, производящему выстрел в затылок.
Париж, 10 ноября 1941
Во все времена существовали две теории происхождения человека, из которых одна ищет начало вверху, другая — внизу. Обе правы; человек определяет себя, признавая одну или другую.
Париж, 11 ноября 1941
О болезнях. Есть разница в их влиянии на фантазию, не совпадающая со степенью их опасности. Я скорее склонен забыть о раздражениях, связанных с легкими и сердцем, чем от вызванных желудком и печенью, вообще нижней частью тела. Присутствуя в плоти, они влияют даже на характер смерти. Пламя — прерогатива неверующих; посему растет число кремированных трупов, и огненный ад уготован живущим на земле.
Париж, 12 ноября 1941
История так же составлена из атомов, из которых нельзя и помыслить изменить хоть один, не изменив процесса в целом. Все выглядело бы совершенно по-иному, называйся Марат Баратом или находись он в тот час, когда мстительница проникла к нему, за письменным столом, а не в ванне. Именно покушение, являющееся, в сущности, результатом множества случайностей, производит особенно мощные изменения, в чем убеждает пример Сараева.
В картине прошлого нельзя изменить ни камешка. Если б из прошлого можно было судить о будущем, если б дух был в состоянии охватить подобную целостность, пусть даже для него все относящееся к будущему неизбежно в эту целостность включено! Или это настоящее влияет на изменение агрегатного состояния времени, закрепляя, монументализируя его? Целое же подобно карточной игре: следует различать карты, которые вышли, и те, которые еще находятся в игре.
Такова мозаика наблюдений; следовало бы, как это умел Боэций, видеть все эти случайные детали объединенными в картину, полную высокого смысла, свойственного его душе. Истинно моральное лежит вне времени.
Днем читал прощальные письма расстрелянного по приговору суда графа Эстьена д’Орва, переданные мне его защитником. Это чтение высшего сорта; я чувствовал, что в моих руках документ, которому суждена долгая жизнь.
Париж, 13 ноября 1941
Различие путей морального и физического здоровья: часто мы терпим нравственное поражение при самом лучшем физическом состоянии, и наоборот. Подъем наступает тогда, когда соединяются все потенции человека.
Хорошо, если на эти дни приходится значительная дата или важная встреча.
Вечером в «Георге V». Принес полковнику Шпейделю максимы Рене Кентона.{29} Когда он попросил надписать книгу, я выбрал фразу: «La récompense des hommes, c’est d’estimer leurs chefs».[21] Под его эгидой мы образовали внутри военной машины ячейку, своего рода пребывающий в чреве Левиафана рыцарский орден, стремящийся сохранить сердце для слабых и беззащитных.
Разговор с Грюнингером о солдатском повиновении, его отношении к абсолютной или хотя бы к конституционной монархии. Превращаясь в инстинкт, эта добродетель только вредит своему обладателю, делая его инструментом сил, лишенных совести и чести. Именно с честью, второй опорой всякого рыцарства, вступает он в конфликт. Как более уязвимая, эта добродетель разрушается быстрее других; в результате остается некий автомат, слуга без истинного хозяина, всего лишь принадлежность пользователя.
В подобные времена лучшие характеры терпят крах, острейшие умы кидаются в политику. В крайнем случае, найдется какой-нибудь генерал из патрициев, умеющий смеяться над тем, кто хочет им командовать и указывать таковому его место, pourriture.[22]
Париж, 14 ноября 1941
Утром визит доктора Гёпеля, передавшего мне привет из Лилля от Карла Шмитта. Затем с Грюнингером в собрании гравюр в Лувре, где мы разглядывали прекрасные старинные изображения цветов и змей.
