...Когда второй гол влетел в сетку ворот за моей спиной, я был в состоянии, близком к отчаянию. У меня было в те минуты такое чувство, словно на мне скрестились испепеляющие взгляды всех шестидесяти тысяч зрителей, как скрещиваются на одной точке жгучие солнечные лучи, собранные увеличительным стеклом. Казалось, вот сейчас я сгорю под этими взглядами, сгорю от стыда за свою оплошность. (Уже спустя много лет я прочитал воспоминания одного крупного спортивного журналиста об этом матче и, в частности, о голе Шефера, голе, который, по мнению этого журналиста, хотя тогда и считался плодом моей ошибки, на самом деле был итогом удивительного и в те времена никому не ведомого резаного удара, когда мяч, пущенный почти с лицевой линии, делает неожиданную петлю и влетает в ближний от вратаря угол ворот. Если этот вывод и верен, в те времена ни я, ни другие додуматься до него не могли.) Но мысль: «Все, конец, проиграли» – я тут же яростно отбросил. И все мои товарищи тоже. Я это понял потому, как вдруг резко изменилась картина игры. Немецкая команда оказалась прижатой к своим воротам, наши устремились вперед, все, включая защитников. Душевный подъем, охвативший всех нас, был так велик, что великолепные немецкие футболисты, превосходившие нас и опытом и техникой владения мячом, были бессильны что-нибудь ему противопоставить.
...Отвлечемся теперь на минуту от той игры и вообразим себе, что происходит она не двадцать лет назад, а в наши дни. Дело идет к концу, и сборная СССР проигрывает чемпиону мира 1:2. Воспринимает ли кто-нибудь на поле или на трибуне случившееся как катастрофу, как нечто невозможное и недопустимое? «Ну, уступили лучшей команде мира с почетным счетом... Хорошо уже, что играли на равных или почти на равных... За такое поражение никто строго не спросит, оно естественно и простительно...»
Цитируя не высказанные никем слова о никогда не бывшем матче, я, тем не менее, не фантазирую и ничего не преувеличиваю. Не этот, выдуманный, так другие матчи проигрывали. И той же сборной ФРГ, и англичанам, и бразильцам, и шведам. И в гостях и дома. И атмосфера на поле и вокруг была вполне благодушная: все в порядке, все так, как и быть должно,– выше головы ведь не прыгнешь...
А в спорте тот, кто хочет добиться убедительных побед, обязан пытаться прыгнуть выше головы.
Мы уходили с поля, не слыша счастливого рева трибун. Мы не слышали и не видели ничего. Входя один за другим в раздевалку, мы валились в кресла, не в силах сделать больше ни одного движения, даже нагнуться, чтобы расшнуровать бутсы. Мы не могли даже улыбаться. Да и не хотелось – мы были опустошены этой игрой настолько, что не было сил ощутить счастье, победы.
Это было, как глубокий сон или забытье, из которого выходить не сразу, постепенно, когда шум, и похлопывания по плечу, и рукопожатия кажутся нереальными, а лишь продолжением сна, и только потом становятся слышны отдельные слова, и узнаешь чей-то знакомый голос, и вдруг ощущаешь: это явь! И полуторачасовая борьба, и влетевшие в мои ворота мячи, и наступивший в игре перелом, и рвущийся вперед Толя Масленкин – все было наяву! И наяву мы победили чемпионов мира, подарив радость десяткам тысяч людей.
Тот матч с чемпионами мира был неофициальным, и выигрыш не принес нам ни титулов, ни медалей, но для нашего футбола он был важнее любого официального и, может, даже финального матча. Сборная СССР снова была сильной, боеспособной, поверившей в себя.
«Король умер, да здравствует король!» – говорят французы. Менее трех лет назад мы, молодые совсем еще футболисты, были свидетелями кончины олимпийской сборной 1952 года. Ее гильотинировали на наших глазах. Команде не простили поражения в матче с югославами на Олимпиаде в Финляндии. Уволили в отставку прекрасного тренера Бориса Андреевича Аркадьева, расформировали лучший клуб – ЦСКА, где играли такие великолепные футболисты, как Всеволод Бобров и Владимир Никаноров, Валентин Николаев и Анатолий Башашкин, Юрий Нырков и Виктор Чистохвалов, Алексей Гринин и Владимир Демин. Наш футбол сразу лишился и сборной, и клуба-лидера, и лучших игроков. И вот сборная снова существует! Мы редко хвалим наш футбол, зато ругаем его постоянно: и за ставшие уже привычными неудачи на мировой арене, и за серую игру команд на чемпионате страны, и за то, что, не в пример футболу пятидесятых и начала шестидесятых годов, почти не выдвигает он из своих рядов игроков выдающегося класса, и за многие другие грехи. Все это справедливо – нынешний футбол дает куда больше поводов для упреков, чем для комплиментов. Только – в этом я убежден – не абстрактный футбол надо бранить, а конкретных его руководителей. История гибели и воскресения сборной говорит о том, как крепки корни нашего футбольного дерева. Но если мы с него много лет снимали чахлые, незрелые плоды, значит, неважные мы садовники, значит, плохо работают люди, стоящие у руля футбола. Однако я отвлекся...
Через год после выигрыша у команды ФРГ новая сборная отправилась в Мельбурн на Олимпиаду.
Не стану подробно описывать, как ехала советская олимпийская команда в Австралию, как жили мы в удивительном городе под названием «олимпийская деревня», где близко познакомились и сдружились со спортсменами многих стран; как болели за своих, ежедневно уезжавших из «деревни» на разные олимпийские арены и возвращавшихся вечерами, одни счастливые, с медалями, с рекордами, другие, убитые горем. О первой нашей игре – с объединенной командой Германии – я тоже вспоминать не буду: она сложилась для нас легко, И мы уже про себя присоединили к этой победе еще одну, в очередном матче с индонезийцами.
С какой легкостью мы завладели инициативой! Как легко подходили наши форварды к штрафной площади индонезийцев! Мне нетрудно было любоваться игрой моих партнеров: ведь я выполнял роль не столько участника, сколько зрителя – мяч почти не пересекал средней линии, и я несколько раз уходил от своих ворот чуть ли не к центру поля.
Нам оставалось лишь одно – подтвердить свое полное превосходство голом. Но время шло, а гола не было. Десять игроков индонезийской команды сгрудились у своих ворот, оставив впереди лишь одного нападающего. Мяч никак не мог проникнуть за сплошной частокол ног и тел футболистов двух команд.
Однажды вся эта сумятица едва не закончилась катастрофой. После очередного удара мяч срикошетил почти к середине поля, где, кроме центрального нападающего индонезийцев, никого не было, и тот, подхватив его, без всяких помех устремился к моим воротам. А я в этот момент как раз вышел далеко вперед. Что делать? Бежать назад? Ждать, когда форвард сам сблизится со мной? Я выбрал третий путь: как заправский защитник бросился ему навстречу. И не ошибся. Индонезийский форвард, видимо, растерялся, отпустил мяч, и я поспел к нему первым. «Ну все в порядке, подумал я, теперь ударить посильней...» Сам не знаю, почему я так не поступил. Может, наше преимущество меня заворожило, а может, усыпила та легкость, с какой я обыграл нападающего. Так или иначе, но только на глазах изумленной публики, приведя в трепет своих товарищей по команде, я стал обводить индонезийца. Уж потом мне рассказывали, что запасные на трибуне в этот миг замерли от ужаса, а Качалин, наш невозмутимый тренер, побелел, как мел, и закрыл лицо руками. К счастью, все обошлось благополучно, финт удался, и я отпасовал мяч партнерам. Но больше за всю свою футбольную жизнь я никогда не испытывал судьбу, не проверял, умею ли играть как нападающий или защитник.
