Теперь налеты совершались почти ежедневно и начинались с немецкой педантичностью около 10 вечера. Бомбился в основном центр Москвы, промышленные зоны и густонаселенные кварталы. По ежедневным сводкам, в налетах участвовало от 200 до 300 самолетов, но прорывались одиночки, остальные «рассеивались» или сбивались (5–20 ежедневно). Сообщалось о нескольких таранах вражеских «юнкерсов» нашими ночными истребителями (Талалихиным и другими), их наградили орденами, но главное, они были настоящими героями в глазах москвичей. Успешные отражения налетов породили робкое ощущение, что не за горами перелом в войне. Разрушения и жертвы были, но не массовые, как в Киеве или Ленинграде. Помнится, что обычно сообщалось о жертвах, но не больше двух десятков. В эти цифры не особо верили, как и во все официальные сообщения потерь и наших (конечно, преуменьшены!), и немецких (ну, эти преувеличены!). Одна бомба (говорили, 250 кг) попала в Большой театр, другая пробила тоннель метро между Смоленской и Арбатской станциями. Воронка от последней оказалась на моем пути на работу, в скверике Спасопесковского переулка. Так себе ямка, 3–4 м в диаметре. Ее быстро заделали, метро заработало в обычном режиме, и больше попаданий в метро не было. Этот случай послужил одним из оснований параллельного строительства в конце войны нынешней глубокой линии от площади Революции до Киевского вокзала. В целом мощная противовоздушная оборона Москвы оказалась достаточно эффективной, чего не скажешь об оборонительных боях первых месяцев войны на фронте.
К ежедневным бомбежкам привыкли, т. е. каждый выработал свой режим, когда собираться в бомбоубежище, когда оставаться дома. Число последних неуклонно увеличивалось из-за малой вероятности попадания бомбы и притупления страха. Помню толпы женщин с детьми, стариков с узелками, собиравшихся около 9 вечера у станций метро глубокого залегания (там, где были эскалаторы) и ожидавших сигнала тревоги, после которого их пускали в вестибюль и вниз на платформу.
Я тоже иногда «пропускал» бомбежки из-за желания как-то выспаться перед работой. Тем более что мы вскоре временно переехали на окраину Москвы в квартиру другого моего дяди, Э. Расовского, который эвакуировался вместе с институтом в Кзыл-Орду (Казахстан). Квартира располагалась на 1-м этаже 7-этажного дома на Красностуденческом проезде в малонаселенном тогда районе около опытного поля и большого дендрария (лесного массива) Тимирязевской академии. Там было значительно спокойнее, бомбы падали совсем редко и где-то в стороне (зачем бомбить пустое место!), и надобность в бомбоубежище, расположенном в подвале, прямо под квартирой, представлялась не обязательной. Далеко было ездить на работу (почти час на трамвае, хорошо, что без пересадки!), но это компенсировалось более спокойным сном. Там мы пробыли до октября месяца.
Сводки с фронта и рассказы очевидцев были по-прежнему неважные (немцы у Киева и под Смоленском; Ленинград, кажется, вот-вот будет окружен), но мы ждали, надеялись на перелом, верили в него. И дождались! В начале сентября сводки сообщили о крупном успехе под Ельней (юг Смоленской области) и применении там нового, все сметающего оружия (это были первые «катюши»). В сводках стало меньше сообщений о тяжелых, упорных боях на других направлениях, увеличилось количество сообщений о «боях местного значения» или сообщений, что «существенных изменений не произошло». Отлегло немного от сердца, первый успех! Хотя по всему мы понимали, что пока это местные, не радикальные успехи (впоследствии не раз убеждался, что субъективное представление редко было ошибочным). Продолжалась эвакуация детей, институтов, отдельных предприятий, а это не к добру!
Радость была кратковременна, Ельнинская операция (30.08–06.09) не получила развития. С середины сентября вновь появились фразы об упорных, тяжелых, даже ожесточенных боях на Украине (вскоре был сдан Киев, и немцы продвинулись аж до Донбасса и далее до Ростова), ухудшилось положение под Ленинградом. Его почти окружили, перерезав все сухопутные пути. Осталась только связь по воде Ладожского озера. Почти каждый день сообщалось, что после упорных боев наши войска оставили очередной крупный город (мелкие города даже не назывались). А в начале октября пошли сообщения об упорных, напряженных, тяжелых, ожесточенных боях на Смоленском направлении. Значит, опять немцы наступают, а наши бегут! Почему опять? Ведь нет внезапности, как вначале! Резко усилилась эвакуация детей, части предприятий. До 14–16 октября мы не знали, что произошла катастрофа. Только в 90–2000-х годах были приведены цифры катастрофы: 5 армий и ряд частей еще 3 армий были окружены под Вязьмой и вскоре полностью разбиты, 300–500 тысяч пленных, потери около 1 миллиона. Почти вдвое больше, чем под Сталинградом!
Участились бомбежки Москвы, хотя их эффективность не увеличилась. К ним привыкли и приспособились. Пока мы были в дядиной квартире, то почти не ходили в бомбоубежище. Я обычно спал, просыпался при близком грохоте зениток, прислушивался и, когда он стихал, вновь засыпал.
В конце сентября или начале октября нескольких молодых ребят из нашей мастерской отправили с одной из команд на сооружение оборонительных рубежей под Москвой (рыть окопы, противотанковые рвы, ставить ряды «ежей» против танков). Тогда отправили много народу от каждого учреждения и предприятия. Все поняли, что на фронте плохо, опасность приближается. Меня не трогали, так как мал, только-только оформляю паспорт.
Паспорт я получил 26 сентября, а вот прописаться не успел. Пришел в милицию на прописку где-то в начале октября (раньше не получалось, то по работе, то по домашним делам), а ведавший этим пожилой, довольно упитанный капитан или майор с каким-то очень тревожно-печальным лицом повертел его в руках и сказал: «Не до прописки сейчас, видишь, какая обстановка, погоди 1–2 недели, пока все прояснится». Он, наверно, уже знал о разгроме наших войск под Вязьмой. Но через неделю я был уже далеко от Москвы. Однако все по порядку.
10–15 октября шла массовая, еще неплохо организованная, эвакуация детей. Моего братика Феликса определили в одну из партий эвакуируемых, и я, для проводов, договорился на работе перевести меня во 2-ю смену. Собрав чемодан вещей и сверток с продуктами, с тяжелым сердцем мы с мамой повезли его рано утром на Речной вокзал. Был пасмурный, холодный осенний день 15 октября. Временами падали снежинки. Всю дорогу в метро мы как-то утешали Феликса, напутствовали, как себя вести, и неоднократно повторяли, чтобы сразу по приезде на место написал, где и как устроился и немедленно сообщил адрес. А Феликс в свои 11 лет не грустил, хотя и был возбужден. Ему было интересно это «приключение».
