— Пустомельство! Задираешься ты, Иван, — сказал духовник царя. — Ученые люди государю нужны. Да и в нашем церковном деле без них, как без поводырей. Помнишь, какие слухи про Зеркальникова да Озерова распускали? Государь Михаил Федорович послал их в Киев с моего благословения, а что говорили наши шептуны? Стыдно вспомнить. Дескать, кто по латыни научится, тот с правого пути совратится. Пророчествовали: как эти латиняне будут назад, так от них случатся великие хлопоты.
— Дома надо школы устраивать! — рассердился Неронов. — Дома! К своему, значит, уму прибавлять, а не за чужим ездить взаймы.
— Так ведь устраиваем, — сказал Ртищев. — Митрополит Петр Могила предлагал еще в сороковом году открыть школу, да умер. А Мелетий-грек о школе в Москве говаривал еще в 1593 году. Тогда мысль его не привилась. Правду сказать, в учителя-то иной раз набиваются люди не к учению рьяные, а к деньгам. В первый год царствования Алексея Михайловича приехал царьградский митрополит Венедикт. Такое порассказывал про школу, заслушались. Да скоро сообразили, что человек этот враль и невежда. Выпроводили мы его из Москвы, а на дорогу попросили учителем впредь не называться. Я вот ныне два хора из Киева выписал. Один в Андрониковском монастыре поет. Восемь человек всего, но поют, как ангелы. Эти, думаю, останутся, а другой хор побольше, в нем двенадцать певчих, и тоже очень хороший, но побыли четыре месяца и домой запросились. Говорил я с ними и денег давал — ничего слушать не хотят. Нашим певчим есть чему поучиться у киевлян, и учатся. Уж я об этом позаботился.
— Что ты молчишь, сын мой? — спросил Аввакума Стефан Вонифатьевич.
Аввакум покраснел, крякнул в кулак.
— Мой совет перед вашими рассуждениями глуп. Вы люди большие, а я простой поп. Я слушаю.
— Ну, мы-то друг другу уже и надоели! — засмеялся Ртищев. — Со Стефаном Вонифатьевичем ночи напролет спорим, до петухов. Нам дорого новое слово.
— Про учение-то? — Аввакум вытер ладонью вспотевший лоб. — Веровать надобно! Без веры премудрая учеба — соблазн, и погибель, и усугубление лжи. Для еретика премудрость все равно что дьяволу позолота на рога. Крест Христов — вот лучшая учеба. Крест — наше истинное древо жизни, бессмертие и разум. Василий Великий речет: «Не прелагай пределы, яже положиша отцы!» И я Василия слушаю.
Аввакум уперся ладонью себе в грудь, пальцы растопырил, глазами в дальний угол, никого уже не видит, не слышит.
— Всякое словесное своевольство из божеских книг нужно выскоблить. Тут мы к грекам-то в ножки и бух! Спасайте, ученейшие. А с греками тоже надо ухо востро держать. Читал я одно посланьице. «Вы, греки, — написано там, — разгордились над прочими народами православными. А зря! За ваше высокоумие Бог вас отринул и царство ваше предал басурманам. И чего же вы в учителя-то претесь, когда сами под басурманом живете и сами себя просветить не можете. Было у вас христианство, да миновалось».
Сказал все и поник, словно воздух из пузыря выпустили. Стефан Вонифатьевич улыбался.
— Ах! — вздохнул он. — Ах ты господи! Молодо, но не зелено.
— Не про то, не про то мы нынче заспорились! — в сердцах зашумел Неронов. — Ты вот, Федор Михалыч, скажи, отчего это государю так уж люб новгородский митрополит?
Бесхитростной речью застал Ртищева врасплох. Ртищев знал, в чью сторону клонит казанский протопоп, а тот и не думал играть в словесные загадки.
— Помните, за что гонители Христовой веры убили святого Стефана? За то, что спросил: «Кого из пророков гнали отцы ваши?» Так же и со Стефаном Вонифатьевичем. Вот он говорит: кроме российского языка, нет нигде правоверующего царя. Читай: стало быть, и веру истинную нечего искать за морем. Никон тоже на греков всегда сердит была, приехал патриарх Паисий, подарил ему свою мантию, и все греки у него тотчас хороши стали. На многолетиях вместе с московским патриархом и греческих поминать разлетелся.
— То повеление государя. Зачем все на Никона валить? — строго сказал Ртищев. — Никон муж достойный и величавый.
— А у государя-то сие греколюбие не от Никона ли?! — вскипел Неронов.
— Напрасно ты шумишь, Иван, — кротко улыбнулся духовник царя. — Патриарший клобук не по моей голове. Я для патриарха и силами слаб, и умом, и верою. Нет, не гожусь я в патриархи. Мне моя шапка по голове.
— Та, которую тебе Никон подарил, что ли? — усмехнулся Неронов.
— А чем плоха его шапка? — Стефан Вонифатьевич принес омофор, в дорогих каменьях, с жемчугом.
— Говорят, когда Никон прибыл в Новгород на митрополию, — сказал Ртищев, — он прежде всего поехал в Хутынский монастырь попросить благословения на пастырское святительское деяние старца Аффония. Аффоний же сам потребовал Никонова благословения: «Благослови мя, патриарше Никон».
— Слышали про то, сто раз слышали. Сам он это все придумал и сам слух распустил! — Неронов плюнул под ноги. — Господи, ну дай же зрячим их зрю. Поослепли все, хоть и глядят.
— А каково тебе будет, если слова провидца Аффония сбудутся промыслом Божиим? — незлобиво откликнулся Ртищев.
— Я и сам все знаю. Кого государь пожелает, тот и будет. Да Бог милостив! Покуда не свершилось худое, буду за доброе стоять.
Стефан Вонифатьевич укоризненно покачал головой и обратился к Аввакуму:
— В Москву за делом или ради праздника?
— У нас одно дело, — снова закипел Неронов, — кто Богу служит, об одной душе помня, тот воеводам нашим, мздоимцам и погубителям правды, не люб. Воеводам любо прибежать в церковь, кралю высмотреть, и тут чтоб и службе конец. Чем скорей служба, тем милее служака.
— Попам ныне совсем горько, — сказал Аввакум. — Боярин Василий Петрович Шереметев прошлым летом в Волгу меня велел кинуть за то, что сыну его Матвею-бритобратцу благословения не дал. Воевода у нас что ни год новый, и от каждого я претерпел. А неделю тому толпой пришли и погнали из Лопатищ прочь. Ныне я поп без церкви, семьянин без дому.
— Будет тебе и дом, и церковь! — сказал Стефан Вонифатьевич. — Не горюй о потерянном, Бог страдальцу за правду вдвое дает и втрое. — И спохватился: — На службу пора собираться. Ты, Аввакум, в моей нынче церкви помолись. Скажу о тебе государю.
3
«Господи, помилуй!» — твердил про себя Аввакум, следуя за Стефаном Вонифатьевичем в Благовещенский собор. Год назад на Пасху он видел царя в доме Ртищева, царь христосовался с ним, но то было другое дело! Тогда царь сам пришел в дом Федора Михайловича, а тут вели в святая святых — в церковь, где государь Богу молится. Молитва государя твоей не ровня. Ты за свои грешки лоб прошибаешь, а государь за всю Русь, за всю вселенную и за каждую православную душу милосердия у Бога просит. Подумать и то страшно, какая на нем, милом, превеликая ноша — за всех-то людишек, за весь-то мир быть в ответе. Как же это молиться-то надо!
