Шебаршина определили помощником комбайнёра. Дело это было хотя и не сложное, но трудное. Надо было застёгиваться на все пуговицы и нахлобучивать кепку на лоб, чтобы хоть как-то защититься от горячей степной пыли и остьев пшеницы, которые, попадая на залитое по́том тело, оставляли красные болезненные полосы. Глаза выжигало солнце, перед лицом плыли цветные круги, солёный пот, как кислота, разъедал живую, хотя и огрубевшую кожу.
Главное было вынести всё это, преодолеть, перебороть себя, и ребята сдюжили, выдержали выпавшие на их долю испытания. И, что для всех было важно, неплохо заработали. Для семьи Шебаршиных этот заработок Леонида явился ощутимой поддержкой — ведь денег по-прежнему не хватало и каждая копейка была на счету.
Но, пожалуй, более важную роль целина сыграла в другом — в личной жизни Леонида. В целинном отряде МГИМО находилась Нина Пушкина, однокурсница Шебаршина, только училась она на другом отделении — на китайском.
Тысячи, десятки тысяч судеб соединили студенческие отряды в советское время! Поэтому никого не удивило, что Леонид Шебаршин и Нина Пушкина, вернувшись в Москву, уже не мыслили жизни друг без друга.
В январе 1957 года они поженились. Дед Нины отказал молодым проходную комнатушку, но разве можно влюблённых смутить скромными условиями быта! Тем более если пословица про рай в шалаше даже в казахстанских степях удивляла их своей мудростью.
Трудно сказать, думал ли Л. В. Шебаршин во время первых своих заграничных командировок, что когда-нибудь настанет время и своими впечатлениями и переживаниями он будет делиться с людьми на страницах книг. Во всяком случае, уже тогда он начал вести регулярные и обстоятельные записи в блокнотах. Эти заметки нельзя назвать дневниковыми, поскольку они, как правило, не связаны с какими-либо конкретными фактами и событиями в их хронологической последовательности. Да и вряд ли ведение дневника (в нашем обычном понимании) приемлемо для человека профессии Шебаршина — для разведчика. Его заметки отражают восприятие и осмысление человеком иного мира, нежели тот, привычный, который окружал его долгие годы. Они о том, что больше всего западало в душу, оставляло незабываемые впечатления.
Привычку в минуты раздумий открывать чистую страницу блокнота — качество, свойственное людям, склонным к самоанализу и рефлексии, — Леонид Владимирович сохранил и после того, как расстался с разведкой. В первую очередь его записи обращают на себя внимание тем, что они наполнены большой и искренней любовью к Востоку, к азиатским странам, в которых ему довелось работать в течение долгого времени:
«В пасмурную, с дождями и снегами, с ледяным ветром и туманами погоду мне часто снится мой Восток, места, где провёл большую часть своей жизни.
Карачи и Равалпинди, Пешавар и Лахор, Дели, Тегеран, Решт, Энзели, Исфаган, Кабул, Герат сливаются в снах в один причудливый город.
Я живу в этом городе, разговариваю на урду и на фарси и удивляюсь, что ещё не забыл эти языки…
Я дышу азиатским воздухом — во сне он лишён запахов, но я знаю, что он пахнет остро и пряно, им дышится легко даже в жару.
Азия зелёных радостных гор и мрачных, отвесно вздымающихся к небу кряжей, Азия ослепительно чистого, тончайшего песка побережья Аравийского моря и выжженных красноватых пустынь, уличного весёлого многолюдья и разъярённых, беспощадных слепых толп, Азия одуряющей жары и живительной прохлады — эта Азия у меня в крови. Я прошу судьбу, чтобы эта Азия снилась мне до конца моих дней…»
Такие сильные и глубокие чувства не рождает одно лишь созерцание пейзажей и панорам, как бы прекрасны они ни были. Если человеку чужда жизнь, в которую окунула его судьба, если он не способен понять характер людей, с которыми общается, мотивы их поведения в разных ситуациях, то города и кишлаки, горы и пустыни, долины и реки любой страны, в какой бы он ни находился, так и останутся для него чужими и неприветливыми. Нельзя полюбить страну, не уважая её народ, его образ жизни, привычки, традиции.
Любовь и интерес к стране пребывания Шебаршин считал ценным своим приобретением, утешением для души и огромным подспорьем в работе.
И ещё одно чувство вызывала у Шебаршина окружавшая его жизнь — сострадание. Совершенно не случаен один из главных его выводов, к которому он пришёл, сталкиваясь с повседневными проявлениями чудовищного социального и материального расслоения людей — восточный мир суров: «В азиатской отсталой стране (термин „развивающаяся страна“ был изобретён вежливыми международными дипломатами) действительность жестока, грубое насилие пронизывает всю ткань общественных отношений, полное равнодушие к судьбе соотечественника (неимущего соотечественника) является нормой жизни. Индустриализация, перекачивание разорённого населения в города разрушают традиционные, сохранившие какие-то крохи гуманности отношения между людьми».
На фоне сказочных пейзажей восточных стран острее и контрастнее воспринимались картины страшной и безысходной нищеты основной массы людей, особенно населения глубинки. Так, в первые годы работы в Пакистане Шебаршину довелось проехать по самым удалённым районам страны. Во время этого путешествия пришлось остановиться на отдых в городе Хайдарабад — административном центре провинции Синд. Перед Леонидом предстало типичное для Пакистана царство нищеты, грязи и уныния: «Мрачные, ободранные стены, изукрашенные лишь невообразимой пестроты вывесками и сохнущим прямо над улицей бельём. Канализации в городе нет. Проложены по улицам стоки для нечистот, но течь им некуда — всё высушат палящее солнце и ветер». На улицах совершенно не видно женщин. Сами улицы заплёваны, полны вонючих луж и лавок с древними ржавыми вывесками. Номер в отеле «Риц», в который поселили Шебаршина с водителем, — это пара плетённых из верёвок кроватей, серые, некогда бывшие белыми простыни, в полу — дыра, чтобы туда можно было опорожняться. Других удобств не было, если не считать медного крана в стене, в котором иногда появлялась вода.
В другой раз ночевали в почтовой гостинице, представлявшей собой бунгало без вентиляции и электричества, всё с теми же верёвочными кроватями. К услугам постояльцев была лишь панкха — деревянная рама, обтянутая материей и за один край привязанная к балке. К другому краю была прикреплена верёвка, с помощью которой панкха раскачивалась и создавала в комнате некую видимость ветерка.
Позднее Шебаршин так описывал царившую вокруг атмосферу. И днём и ночью отовсюду доносился тяжёлый тоскливый скрип. Это медлительные, могучие быки волокли под окнами гружёные повозки. Колёса для повозок были выточены из цельного дерева, из той части, что ближе к корню, кроме того, они были обиты медью. «Смазки они не знают, трётся сухая деревянная ось о деревянную же ступицу и издаёт звук, тянувшийся за обозами Тамерланова войска и арабских завоевателей и, пожалуй, самого Александра Македонского. Один из голосов вечности»…
