значения – как ни странно, но вполне прирученную и к восприятию
повседневной «чащи жизни». Тем самым ей придавалось дополнительное измерение и смысл – проявления скрытой «двумирности»: «Это вроде мгновенного трепета умиления и благодарности, обращений, как говорится в американских официальных рекомендациях, to whom it may concern – не знаю, к ко-му и к чему – гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благо-склонным духам, балующим земного счастливца».3
Как уже отмечалось, по предположению А. Кунина, «великая тайна Набокова – не мистическое откровение “потусторонности”, но счастливая физиология
мозговых структур (то ли особой структуры мозга, то ли его биохимической регу-5 См.:Малышева С. Прадед Набокова – почётный член Казанского университета // Эхо
веков, 1997. № 1/2.
6 ВН-ДБ. С. 31.
7 ББ-РГ. С. 39.
8 Интервью Б. Бойда с В. Набоковой, сент. 1982. Цит. по: ББ-РГ. С. 90.
1 ВН-ДБ. С. 237.
2 Strong Opinions. NY., 1973. Р. 206, 39. Цит. по ББ-РГ. С. 90. Сн. 20.
3 ВН-ДБ. С. 121.
21
ляции) – это действительно остаётся тайной, хотя и не мистической». И он добавляет, что если попытаться (чего, – признаёт он в скобках, – Набоков, конечно же, не одобрил бы) «поместить его биологические взгляды в одну из известных ячеек, то это будет, вероятно, Intelligent design – Разумный замысел. Но и в этой ячейке
он составит особый подвид – Поэтический дизайн, основателем и единственным
представителем которого он был и остаётся». Причём Набоков «желает не строго-го и холодного дизайна, но материнской заботы, которая не только питает, но и
балует, развлекается и любуется своим созданием».4
Ну, а как же без этого «земному счастливцу»? Микрокосм родного до-ма Набоков, таким образом, облёк благоприятствующей, «материнской»
защитой макрокосмического масштаба. Так что напрасно ближайший друг
отца, Иосиф Гессен – и сам-то добрейший, семейный, чадолюбивый человек – возмущался попустительским, как ему казалось, воспитанием обожаемого чада Набоковых: «Балуйте детей побольше, господа, вы не знаете, что их ожидает!» – таков был впоследствии ответ бывшего баловня, испы-тавшего тяжелейшие потери, но продолжавшего черпать силу в «неоттор-жимых богатствах» и «призрачном имуществе» своего детства, «и это оказалось прекрасным закалом от предназначенных потерь».1
Хотя Набоков и признает, что был трудным и своенравным ребёнком, эти эпитеты не передают масштабов и характера выплесков его темперамента. Кроме родителей, любое посягательство на его свободу и независимость рождало первичный инстинктивный протест: «Внедрение новых
наставников всегда сопровождалось у нас скандалами».2 Природное воль-нолюбие оборачивалось в таких случаях «нарушением принятых норм» и
могло выражаться в экстравагантных формах «склонности к риску» – например, в побегах от гувернанток. Первый раз – в 1904 г. в Висбадене, когда он, старший – пяти с половиной лет – увлёк в эту авантюру младшего, четырёх-летнего Сергея: они «удачно убежали от мисс Хант» и «каким-то образом про-никли в толпе туристов на пароход, который унёс нас довольно далеко по Рей-ну, покуда нас не перехватили на одной из пристаней».3 Мисс Хант была уво-лена, зачинщика отчитала мать – выдержал стоически, отец смеялся.
Рецидив состоялся в начале 1906 г., зимой, в Выре, когда, опять-таки, «мы
… кипели негодованием и ненавистью» к новой гувернантке, будучи вынуж-денными «бороться с мало знакомым нам языком [французским], да ещё быть
лишёнными всех привычных забав, – с этим, как я объяснил брату, мы прими-4 Кунин А. Обманчивая ткань реальности… С. 4, 7.
1 ВН-ДБ. С. 32.
2 Там же. С. 142.
3 Там же. С. 48.
22
риться не могли».4 «Чтобы показать наше недовольство, я предложил поклади-стому брату повторить висбаденскую эскападу … не помню, как я себе представлял переход из Выры на Сиверскую, где, по-видимому… я замышлял сесть
с братом в петербургский поезд».5 Какие-нибудь девять вёрст пешком (зимой!) до Сиверской и шестьдесят поездом до Петербурга, для шестилетнего бунтов-щика – сущий пустяк.
Замышлялся и третий побег, в 1909 г., во французском Биаррице, – нужно
было срочно спасать замечательную девочку Колетт, мама которой оставляла
синяки на её худеньких ручках: «Я придумывал разные героические способы
спасти её от родителей… У меня была золотая монета, луидор, и я не сомневался, что этого хватит на побег. Куда же я собирался Колетт увезти? В Испа-нию? В Америку? В горы над По? ...парусиновые, на резиновом ходу туфли
Колетт были сочтены достаточно прочными для перехода горной границы ...
рампетка для попутной, видимо, ловли бабочек заботливо уложена в большой
бумажный пакет». Заговорщики были перехвачены, «невозмутимый преступник» признал своё поведение «совершенно незаконным».1
Нельзя не заметить, что в мотивах побегов негативные стимулы дополня-лись позитивными – в них угадывается герой приключений, влекомый воображением, фантазией, страстью познания, и наделённый отвагой, несоизмери-мой с возрастом и психологией «нормального» ребёнка. Дома, в спальне над
его кроватью, висела акварель, на которой был изображён таинственный, зача-рованный лес, с вьющейся между деревьями тропинкой. Туда, трудно засыпая, и в дремоте фантазируя, он мечтал перелезть. Похоже, что попытки побегов
были своего рода продолжением этих очень ранних детских грёз. Симптоматично также, что мотив бегства появился у пятилетнего Набокова практически
одновременно с мотивом ностальгии: «На адриатической вилле … летом 1904
г., предаваясь мечтам во время сиесты … в детской моей постели, я, бывало …
старательно, любовно, безнадёжно, с художественным совершенством в подробностях (трудно совместимых с нелепо малым числом сознательных лет), пятилетний изгнанник чертил пальцем на подушке дорогу
