и в любой рабовладельческой стране". И я не вижу, чем я компрометирую или запятнаю свою мирную профессию, делая такое заявление". . . . Дайте мне, как не сопротивляющемуся, Банкер-Хилл, Лексингтон и Конкорд, а не трусость и раболепие южных рабовладельческих плантаций".
Как только поезд, перевозивший тело Брауна, переложенное в новый гроб не южного происхождения, оказался севернее линии Мейсона-Диксона, его останавливали огромные толпы людей на каждой станции по пути следования, пока, наконец, он не был упокоен перед огромным валуном в своем доме в Нью-Эльбе, штат Нью-Йорк, в тени горы Уайтфейс.
Метеоритные дожди ознаменовали набег Брауна на Харперс-Ферри, суд над ним и его казнь, побудив Уолта Уитмена в стихотворении о Брауне спросить себя: "Кто я сам, как не один из твоих метеоров?". Торо также описал жизнь Брауна как "метеор, промелькнувший сквозь тьму, в которой мы живем", а Герман Мелвилл в романе "Портрет" пророчески назвал Брауна "метеором войны". Именно эта фраза Мелвилла и запомнилась, поскольку между казнью Джона Брауна и обстрелом форта Самтер, приведшим к началу войны, прошло всего семнадцать месяцев.
Что бы еще ни сделал Браун, реакция на его смерть фактически расколола страну на две противоборствующие части, дав понять Югу, даже умеренным, искавшим компромисс, что терпимость северян к рабству иссякает. До смерти Брауна вопросы сводились к тому, будет ли рабство распространено на "территории", и к тому, в какой степени беглые рабы в свободных штатах могут быть конфискованы как собственность и возвращены своим владельцам. Теперь же Браун поставил под вопрос само существование рабства как института - фактически сделал его главным.
Южане были встревожены и возмущены огромным количеством сочувствия и скорби в северных штатах по человеку, который был осужден за государственную измену, мятеж, убийство первой степени и "сговор и совет с рабами и другими людьми с целью восстания", а северяне были возмущены скоростью, с которой присяжные Вирджинии решали судьбу Брауна - сорок пять минут, учитывая серьезность предъявленных ему обвинений, и его казнью, когда многие считали, что помилование или тюремное заключение были бы более уместны. "Чудесный старик!" - провозгласил красноречивый аболиционист Уэнделл Филлипс в великолепной похоронной оратории, которая по простоте и страстности соперничает с Геттисбергской речью как одно из самых благородных высказываний в американской истории. "Он отменил рабство в Виргинии. . . . Правда, раб все еще там. И когда буря вырывает с корнем сосну на ваших холмах, она выглядит зеленой несколько месяцев - год или два. Но это все же древесина, а не дерево. Джон Браун ослабил корни рабовладельческого строя; он только дышит - не живет - в дальнейшем".
Именно этого опасались жители Юга. Назначенный временно командовать департаментом Техас, Ли вернулся туда в феврале 1860 года, чтобы возобновить преследование мексиканских бандитов и банд команчей на границе. Он не останавливался на личной встрече с Джоном Брауном или на своей роли в одной из самых ярких драм в американской истории, но в его переписке с друзьями и семьей чувствуется растущая тревога, усиленная переживаниями в Харперс-Ферри, по поводу скорости, с которой, казалось, распадался Союз. Его так же мало радовали экстравагантные требования тех, кого он называл, с естественным отвращением виргинского аристократа к шумным и буйным нуворишам больших хлопковых плантаций, "хлопковых штатов", как они себя называют", как и яростная враждебность аболиционистов к Югу. Его ужасали разговоры южан о "возобновлении работорговли", против которой он "выступал по всем пунктам", а опыт общения с рабами своего тестя еще больше испортил его отношение к рабству как к институту. Он считал сецессию "революцией", отвергал ее как глупость и "не мог предвидеть большего бедствия для нашей страны, чем распад нашего союза". В Сан-Антонио он был подавлен, одинок и тосковал по дому, глубоко осознавая тот факт, что он был пятидесятидвухлетним офицером, который более тридцати лет медленно поднимался от лейтенанта до подполковника; и в его возрасте у него было мало надежды когда-нибудь достичь звания бригадного генерала, поскольку в списке на повышение было двадцать два человека старше него. Словом, он достиг такого возраста, что теперь, когда уже слишком поздно, начал сомневаться в правильности своего выбора профессии. Он не имел ни малейшего представления о славе, которая его ожидала.
Никогда особо не интересовавшийся политикой, возможно, потому, что политика привела его отца к позору и ранней могиле, Ли был встревожен растущей жестокостью политической риторики по мере того, как страна продвигалась к выборам нового президента, и угрозами отделения, которые он слышал вокруг себя в случае избрания Линкольна. "Я надеюсь, - писал он, - что мудрость и патриотизм страны придумают какой-нибудь способ ее спасти, и что доброе Провидение еще не отвернуло от нас поток своих благословений". Роберт Э. Ли был виргинцем, который более тридцати лет прожил за пределами Юга, за исключением коротких периодов жизни в Арлингтоне и службы в Техасе. Он был космополитом и чувствовал себя в Нью-Йорке как дома, как и на Юге; он был против сецессии; он не считал сохранение рабства целью, за которую стоит бороться; его преданность своей стране была интенсивной, искренней и глубоко прочувствованной.
На фоне бурного энтузиазма по поводу отделения Техаса после избрания Линкольна он старался держать свое мнение при себе, но в одном случае, когда его спросили, "кому в первую очередь должен быть предан человек - своему штату или нации", он "высказался, причем недвусмысленно. Его учили верить, и он верил, сказал он, что его первые обязательства - это обязательства Вирджинии". Этой простой, старомодной точкой зрения Ли должен был руководствоваться в течение следующих четырех лет, на протяжении которых он станет главным генералом и, по сути, фигурантом дела, в которое он не совсем верил. Он сравнивал свое положение с положением Вашингтона, который был для Ли не далекой исторической фигурой, а сводным прапрадедом его жены и другом и покровителем его собственного отца. Он прочитал книгу Эдварда Эверетта "Жизнь Вашингтона", когда до него дошли плохие новости о сецессии, и хотя он был слишком скромен, чтобы отождествлять себя с великим человеком, он вряд ли мог не увидеть в дилемме Вашингтона параллель со своей собственной. "Вашингтон, - писал Эверетт, - по натуре самый лояльный к порядку и закону человек, чьим правилом жизни в обществе было повиновение законной власти, с самого начала твердо стоял на стороне Америки; не оберегая, не помышляя, вплоть до самого взрыва, о насильственном сопротивлении материнской стране, но и не отступая от него, когда колонии были вынуждены применить свои принципы как неизбежный
