— Семь.
— Семь вагонеток влили. Ладно. Это мы замечаем, это наш должок, — и, оглядевшись, обратился к своим: — Хлопцы, слушайте сюда! Свое дело мы сделали, хлопцы. Кто дал толчка? Мы дали толчка. Я уже имею для бригады благодарность от начальника плотины Андрея Петровича Степанова. Андрей Петрович самолично подтверждает. Кстати, будет мануфактура и сапоги, — И Поух опять обернулся к правобережникам: — Не останемся и перед вами. Влили семь? Имеете завтра четырнадцать. Ничего. Мы знаем, в какие ворота идем…
В ту же ночь Старк писал письмо своей жене, насвистывая мотив старинной и любимой песенки:
Да, мой друг, здесь не растут бананы.
Бананов нет у нас…
«…Ты знаешь ответ на вопрос, почему я избрал карьеру строителя: я стал строителем потому, что «Индастриал билдинг кампани» предложила мне два доллара пятьдесят центов, это была самая большая плата, на какую я мог тогда рассчитывать. Доктор Вильямс, профессор Массачузетского технологического института, посвятил меня в романтику бетоностроения. Я последовал за мистером Вильямсом на Большие Озера, где он тогда проектировал плотины, и там одна неблагоразумная девушка вышла за меня замуж и побудила меня занять место производителя работ… Мистер Мак Гарвей, начальник цеха строительных материалов, любезно помог мне в ту пору уяснить выгоды, какие можно извлечь из бетоностроення, как профессии. Мы много поработали и много выстроили в то время.
Но никогда прежде я не испытывал удовлетворения более полного, чем сейчас, когда я помогаю строить завод у Магнитной горы. Тут я понял многое, что необходимо понять мужчине. Я жалею, что здесь нет нашего старика Вильямса, его проект плотины претерпел большие испытания. Но в конечном счете Вильямс был бы удовлетворен. Его проект реабилитирован. Реабилитирован советскими комсомольцами. Да, это так. Мы видим урок настойчивости, оптимизма, видим, что значит молодость страны.
Что же происходит? Я не уставал искать способ облегчить свои сомнения по поводу вынужденного выбора карьеры. Теперь здесь все мы, кому это доступно, переживаем свою вторую молодость. Полным сердцем я чувствую удовлетворение: я участник полезного и прекрасного.
Чувство общего дела — вот что характеризует труд в этой стране. Сменяются руководители, вспыхивают и угасают страсти, которые казались решающими, — предприятие задумано шире и убедительней, чем интересы и убеждения отдельного человека. Дело становится достоянием каждого, хозяином предприятия — весь народ.
Вот таинственный ключ ко всему: творческое усилие окупает недостатки техники.
Творческий энтузиазм поднимает на высоту каждого из нас.
Люди не могут оказаться более интересными, а дела более романтическими. Нельзя не симпатизировать этой стране… И когда я вернусь к нашим берегам, я расскажу тебе о женщинах, помогающих своим мужьям жить и чувствовать…
Всегда я буду тосковать по удивительной панораме. Я любуюсь ею из окна своей комнаты, а иногда — с вершины холма, поднимающегося над Магнитостроем, с холма, сложенного из железа, с холма, привлекшего сюда чудные силы и обреченного на то, что его съедят машины. Через несколько лет горизонт и степи вокруг этого холма прикроет огромный металлургический завод, город, дымы города и завода. Посредине степи сверкнет озеро, образованное при помощи нашей плотины… Это будет уже скоро. Мы все — плотник Сольц и Давидсон, их почтенный русский коллега Волков, друг мой молодой бетонщик Алеша Поух, наконец начальник строительства плотины инженер Степанов, — все мы верим, что наше вдохновение не напрасно…
Мистер Гарвей сожалеет, что поторопился выписать сюда свою семью и теперь, кажется, отменяет этот план. Я сожалею о том, что я не могу этого сделать сейчас. Но ничего. Мы это все-таки сделаем. Мы обязательно сделаем это вдвоем. Под старость мы обязательно еще раз приедем сюда. Что-то будет здесь тогда, лет через двадцать пять?»
Лампочка, освещающая барак, висела низко над столом, обернутая порыжелою газетной бумагой.
В бараке было еще малолюдно: ночная, третья, смена ушла, вечерняя смена Поуха еще не вся сошлась. Каждый новый человек вносил с собою мороз. Двери закрывались со стуком и захлопывались тяжестью камня, подвешенного на ролик. За этой тяжелой дверью порхал бесшумный снежок, невидимый, покуда ветер или человек не заносили его в сени вместе с грохотом отдаленных работ.
— Снимай сапоги! — кричали вошедшему. — Натопчешь…
Волков работал в дневной смене, но он уже знал о неудаче, постигшей бригаду.
— Такое дело смазать! Обидно, разумеется, — бубнил старик у себя на нарах, перебирая в полутьме завтрашние талоны на хлеб, на постное масло, сахар. — Плотина — это большое дело…
Вошел Поух. Обычно верхнее платье оставляли в раздевалке. На этот раз бригадир вошел, не снявши робы, забрызганной бетоном, и устало сел на свою «бригадирскую», единственную в бараке отдельную койку — в углу. Койка скрипнула.
В бараке все затихли.
Замолк и старик, только погромыхивал котелком.
— Ну, что же, — сказал наконец Рыбаков, — И мы выложили немало — сто сорок кубов. Так. Завтра дадим двести да еще на правый берег завезем… ей-бо… По-ихнему, ол райт. А долговязый — как давал!
Это воспоминание развеселило ребят.
— А они ничего, ей-бо!
— Говорят, у них корову электричеством доют, а курица сносит — и тут же сразу цыпленок.
Опять громыхнул смех. Народу прибавилось.
— Ты не журись, Алеша, — утешали Поуха, — Ол райт! Какие сапоги — брезентовые или кожаные?
— Обидно все-таки, — пе успокаивался Поух. — А сапоги я видел: хорошие, не хуже козловских.
— Обидно, разумеется, — согласился Волков, сползая с нар. — Такое дело смазать, ах, черт бы побрал, туда ваши кишки!.. А сапоги, разумеется, если уже дадут, так хорошие. Как же иначе.«
Старик выразительно поглядывая на стол.
На столе, тщательно выскобленном, о чем немало заботились девушки из соседнего барака, блеснула ученическая чернильница, рядом со скобленой ручкой для пера лежал недописанный листок бумаги, прижатый волковским чайником.
Уже несколько дней, по вечерам, в свободное время, старик диктовал, а Поух писал большое письмо. Диктуя, старик волновался, дело двигалось медленно, и потому писать было скучно, скучнее, нежели бетонировать. Как и полагается, после длинных приветствий старик сообщал в письме о своем здоровье и тщательно расспрашивал о здоровье родственников и знакомых. На это ушло больше двух дней воспоминаний и соображений. Потом старик в самом сжатом виде описал барак, не поскупился похвалить Поуха и других молодых соседей, еще дальше писал о своей работе:
