Интересно в этом отношении свидетельство Беньямино Джильи, выступавшего вместе с Руффо в январе 1926 года на сцене театра Метрополитен в опере Умберто Джордано «Ужин шуток» (слабой опере, по драме Сем-Бенелли). Вот что пишет Джильи о Титта Руффо в «Воспоминаниях»: «Он обладал великолепным драматическим баритоном, и сам был к тому же прекрасным актером. Его Нери (поразительное исследование по психиатрии) казался по-настоящему сумасшедшим. Я убежден, что именно благодаря ему эта опера имела в Нью-Йорке большой успех». Такой отзыв со стороны уже знаменитого партнера — лучшая характеристика исполнительских возможностей Титта Руффо.
Остается сказать два слова о реализме исполнительского искусства Титта Руффо. Никаких эстетских задач он никогда перед собой не ставил. Искренность, жизненная правда, «человеческое» в самых правдивых его проявлениях — вот что его волнует и привлекает его внимание. Конечно, как первоклассный вокалист, он поддается очарованию плавно льющейся, грациозно украшенной, упоительной в своей безмятежности музыки прошлых веков и исполняет ее с тонким вкусом, с удивительным изяществом, с ювелирной отделкой деталей. Но не это его стихия. Как певец нового времени он предпочитает музыкальный язык эмоционально-активный, впечатляюще-образный, стремительно-восторженный, язык сильных эмоций и глубокого смысла. Поиски новых и по-новому впечатляющих театральных образов заставляют его иной раз переосмысливать речитативы в операх, уже давно живущих сценической жизнью («Риголетто», «Севильский цирюльник», «Гамлет»). Он считает подчас необходимым подчеркнуть значение тех или иных речитативных моментов в связи с новой, жизненно правдивой трактовкой образов; он ищет речитативной декламации, более для себя естественной, декламации, способной ярче выявить конкретное содержание эмоции, не «сглаженной» условностью. Он иногда затягивает паузы, по-иному распределяет смысловые акценты, вносит в речитативы другое дыхание, переосмысливающее произносимое. Иной раз эти нововведения приводят к более или менее крупным стычкам с дирижерами оркестров. Титта Руффо, почти всегда ласково, но твердо настаивает на своем и дирижерам приходится с ним соглашаться.
О том, что для него в искусство входит реальная жизнь, красноречиво говорит он сам. Когда отец, увидевший его впервые в роли Гамлета, спрашивает, сколько же пришлось ему учиться, чтобы суметь одним только сценическим поведением и музыкальной интонацией передать страдания так, как будто он испытывает их на самом деле, Руффо отвечает: и сценическое поведение и музыкальные интонации — больше чем углубленным занятиям — следует приписать выпавшим ему на долю испытаниям, непосредственному соприкосновению с горем, преждевременно свалившимся на него заботам.
И еще лучше высказывает Титта Руффо свою мысль, вспоминая трагический случай, когда ему пришлось выступить В роли Риголетто через три дня после получения известия об убийстве Маттеотти. Сначала он с несколько ироническим недоумением приводит точку зрения психологов и критиков-эстетов на природу искусства и их слова о необходимости для артиста отгородиться от жизненных тревог. «Ну можно ли представить себе,— восклицает Титта Руффо,— душу более израненую, чем была моя, во время последнего моего выступления в роли Риголетто в Боготе! А между тем,— продолжает он,—мое исполнение роли было так законченно и глубоко, что позволило мне добиться поистине волшебных результатов. Я создал в этот раз подлинно творческий образ». Так, непоколебимо провозглашая свое исполнительское кредо, певец бесхитростно свидетельствует о непосредственной связи, существующей для него между реальной жизнью и произведением искусства, выражающем правдивые человеческие чувства и переживания. Отмечая удивительное совпадение душевного состояния интерпретатора роли со всем тем, что вложено в эту роль композитором, Титта Руффо, говоря о Риголетто, вскрывает основу, на которой он создавал незабываемо впечатляющие, умно задуманные и глубоко прочувствованные, подлинно реалистические образы.
А. БУШЕН
ТИТТА РУФФО
ПАРАБОЛА МОЕЙ ЖИЗНИ
В течение многих лет я намеревался написать эти воспоминания, но опасался, что мне не удастся воссоздать надлежащим образом все наиболее интересные события моей долгой жизни — как радостные, так и печальные, ничего не приукрашивая, а так, как это было на самом деле и, главное, без малейшей претензии на литературность. С этой целью я расставался в разное время с театральными сценами и жил в невозмутимой ясности духовной жизни, стремясь к возможности опубликовать этот скромный труд ко дню моего шестидесятилетия.
Прошу читателя принять во внимание, что пишущий все это никогда не пользовался благом посещать школу, хотя бы даже начальные классы. Тем немногим, что он знает, он обязан самостоятельным занятиям и чтению, которые он любил и которым старался, посвящать время в продолжение всей своей жизни.
Рождение и родители. Я назван Руффо по имени собаки — таково было желание моего отца... Воспоминания детства. Из Пизы в Рим. Чтобы помочь семье... Я и мой брат, я и мама. Строгое наказание. Рабочий в мастерской отца. Ссора с отцом. Принимаю решение уйти из дома
Я родился в Пизе 9 июня 1877 года в семье ремесленника. Мой отец, Оресте Титта, был мастером по ковке железа. Среднего роста, но очень сильный и ловкий, с открытым лбом, потемневшим от жара в кузнице, с курчавой черной шевелюрой, он был по внешности похож на античного римлянина. Обычно его называли по фамилии: мастро Титта. В своей среде он был человеком известным и уважаемым. И хотя он получил весьма скромное образование, изъяснялся он довольно красноречиво и даже изысканно, что контрастировало с его наружностью. Иногда голос его звучал с нежностью почти женственной и говорил он с большим достоинством. Иногда же, наоборот, отец становился как будто другим человеком и говорил тогда настолько грубо и резко, что его боялись. Я сам с раннего детства испытывал к нему скорее чувство робости, нежели любовь.
Мать моя, красивая женщина с правильными чертами лица, с огромными светло-зелеными глазами, с кожей бледной до прозрачности, отличалась необыкновенной чуткостью. Чистота души ее была почти младенческой, а нравственное чувство не знало компромиссов. Со своей детской наблюдательностью — может быть, слишком рано развившейся — я находил несоответствие между нею и отцом и невольно удивлялся тому, что она вышла за него замуж. Семья наша состояла в то время из моего брата Этторе (он был старше меня на 2 года) и из двух сестер — Фоски и Неллы. Впоследствии родились еще Сеттима и Велиа.
