В тот же самый день к Ивану Макаровичу пришел почтальон. Явился кстати: Непийвода уже из сил выбился, ожидая ответа и сомневаясь, дошло ли письмо до Петербурга. А письмо его долго колесило по инстанциям, пока наконец попало в столицу, в канцелярию «по принятию прошений на высочайшее имя». Прошения такие, если они не касались смертной казни или просьбы о помиловании, Николай II не подписывал, а поручал чиновникам, усердно оберегавшим царский престол. Чиновник канцелярии писал ответы на роскошной гербовой бумаге. Он знал, что главнейшее предназначение российского самодержавия — блюсти форму.
— Как здоровье, Иван Макарович? — весело поинтересовался почтальон, а это, по мнению Непийводы, предвещало добрую весть. — Деньги вам…
— Деньги?
— Да еще откуда! Из Петербурга, от самого царя-батюшки…
Иван Макарович приподнялся на локте, глаза его счастливо засияли. Он вдруг, как наяву, увидел родное село, леваду, черную вспаханную землю, которую купит в ближайшее же время. Теперь он не будет прозябать тут и Степана заберет, да так станет хозяйничать, что только держись…
Почтальон долго рылся в потертой кожаной сумке, отыскивая бумагу с двуглавым орлом и коронами. Непийвода не торопил, — ведь от самого царя…
— Нужно расписаться, — сказал почтальон.
— Пускай Степан распишется. Степан, чего стоишь?
Иван Макарович радовался как ребенок: ведь он не Попудренко, который скачет на костылях под забором… Что бы там ни говорили, а правда на свете есть: царь-батюшка не забывает своих подданных…
Почтальон, вынув и положив на стол деньги, велел Степану расписаться.
— Сколько там? — не выдержал больше Иван Макарович.
— Двадцать пять рублей.
— Сколько? — одними губами переспросил Иван Макарович.
— Двадцать пять.
— Двадцать пять, — повторил Непийвода, даже не глянув на деньги.
В один миг все надежды, взлелеянные долгими бессонными ночами, надежды, которые поддерживали его в минуты страшного горя, рассыпались в прах. Были — и нет! Никогда в жизни ему еще не было так больно, даже в тот момент, когда после аварии он пришел в сознание и ждал операции.
— Кровопийцы! Душегубы! — захрипел он в бессильной ярости.
— Успокойтесь, отец, — сказал Степан.
— Успокоиться? А как ты жить собираешься? Ах, кровопийцы! Нет на них божьей кары. И царь с ними заодно… Нету правды на свете! Нету…
Никаких надежд, никакого просвета… Лежал молчаливый, ни с кем не разговаривал, а потом велел выкинуть из хаты все иконы…
11
Григорий пришел на станцию, когда в вагон вталкивали заключенных, сидевших за неповиновение и вольнодумство в екатеринославской тюрьме, а теперь высылаемых в Восточную Сибирь. Плакали жены и дети. Неподалеку стояли угрюмые рабочие, исподлобья наблюдая, как конвойные расправлялись с их товарищами: толкали в спину прикладами, кричали и ругались.
Среди толпы, как всегда, объявился всезнайка.
— Ну, теперь их туда зашлют, куда Макар телят не гонял, да так перетрут-перемелют, что они забудут, как мать родную звали.
— Да, знаете, разное бывает… — запротестовал какой-то молодой человек в светлом аккуратном костюме и смело посмотрел на говорившего: — Я тоже сидел там, куда Макар телят не гонял, а как видите…
Возвращался Григорий ржаным полем и решил незаметно проскользнуть на квартиру знакомого петербургского рабочего, у которого последнее время собирался нелегальный кружок. Оглянувшись, обратил внимание на человека в летнем костюме, которого встретил недавно на вокзале. Тот, увидев Григория, приостановился. «Вероятно, идет туда же, куда и я… Не стану его пугать», — подумал Григорий и неожиданно для себя повернул в сторону Шляховки. Степан ему сказал, что девушка с синими глазами, которую он заприметил во время кулачного боя, а потом все время искал и в Новых Кайдаках, и в Шляховке, и в Чечелевке, живет именно в Шляховке и зовут ее Доменика. Григорий был уверен, что сегодня обязательно встретит ее, и поэтому даже не удивился, заметив возле одной из калиток ту, о которой так часто думал. Кровь бросилась ему в лицо, гулко заколотилось сердце. Пересилив себя, он подошел к ней:
— Добрый вечер, Доменика! Ты тут живешь?
— Тут… — удивленно вскинула она тонкие брови. — А разве сейчас вечер?
— А я и не заметил… — смутился Григорий. — Ты чего улыбаешься?
— Смешное вспомнила.
— Смешное? А что?
— Долго говорить, а нечего слушать. Откуда ты знаешь, как меня зовут?
— Угадал. А я — Григорий.
— Ты на цыгана похож. Может, и вправду цыган?
— Нет, не цыган…
Девушка посмотрела на открытую дверь хаты.
— Постой. Не уходи. Давай погуляем? — попросил Григорий.
Они направились в степь. По желтеющим хлебам легкий ветерок гнал мелкие волны. Прямо из-под ног выпорхнула перепелка и низко полетела над нивой. Григорий нагнулся, раздвинул густую поросль.
— Ой, — вскрикнула Доменика, — здесь перепелята. Маленькие, беспомощные, покрытые нежным пушком, они забавно разевали большие рты, ожидая пищи.
— Голодные, — сказал Григории. Взял Доменику за руку и повел за собой. — Уйдем от гнезда, прилетит перепелка, накормит их.
— Вон какой ты! — улыбнулась Доменика. — А я думала — забияка.
— А-а, — махнул рукой Григорий, — и не вспоминай. То было по глупости. Можно к тебе заходить? Мать у тебя не очень строгая?
— Еще какая строгая! Попадет мне от нее. Дома меня ждут узлы с бельем. Оставайся, а я побежала.
— Выходи в воскресенье! — крикнул ей вслед Григорий.
У него было радостно на сердце от нового, доселе неведомого чувства. Хотелось любить весь мир, всех сделать счастливыми, а особенно Доменику.
12
Однажды в конце первой смены Степан мимоходом коснулся плеча Григория, и они вместе вышли из заводских ворот, влившись в широкий поток рабочих, молча бредущих на окраины города — в Чечелевку, Кайдаки, Шляховку, на Фабрику — в казармы или жалкие тесные халупы.
— Вот какое дело, Гриша… — начал Степан. — Тебе от кружка поручение. Можешь за ночь выучить листовку?
— Могу…
Степан вытащил из кармана сложенный вчетверо лист, передал его Григорию:
— Ты ее хорошенько запомни, а завтра в цехе перескажешь рабочим. Согласен?
— Еще бы! — обрадовался Григорий.
Чудовищный заводской шум несколько затихает в обеденный перерыв: останавливаются машины, перестают хлопать трансмиссии. Все — кто где приткнется — берутся за узелки: кому жена принесла борщ и кашу, кто подкрепляется ржавой селедкой да луком. После обеда курят возле железного бачка с водой.
