Она будила его на рассвете, тычась в лицо холодным носом.
Поэт послушно вставал, отбрасывая одеяло, подходил к окну.
Дождь стучался в тёмное стекло безутешной жертвою погрома.
Владимир Владимирович одевался в полумраке, натягивал боты и прорезиненный плащ, брал в руку палку и ("Найда, фьюить!") выходил на улицу.
Словно снова обрушил на землю потоп разгневанный большевиками Бог. Разверзлись хляби небесные. (Ах, хлеба бы нам, хлеба...) Бронзовые крендели свисали над Мясницкой фаллическими знаками. Светили газовые фонари.
Поэт любил этот предутренний час, когда пробуждаются трамваи, а по булыжным мостовым лениво цокают копыта да вскрикивают сонные извозчики.
Маяковский был певцом катастроф и бурь. Ему нравилась война, пафос разрушения.
Он обладал своеобразной куриной слепотой: для него не существовало определённых явлений — таких, как старость, смерть, погода, вообще природный мир.
И есть вещи или явления, к которым реэмигрант должен привыкнуть, и к которым привыкать невыносимо трудно: например, тошнотворный запах немытых тел, грязи и блевотины в местах скопления людей.
Вдруг остро вспомнился Монмартр, марсианские параболы Sacre-Coeur. Когда-то там, на алой мостовой, лежали, умирая, коммунары, и дамы зонтиками прикалывали их. Потом французы ужаснулись и построили на этом месте храм — параболы марсианских куполов...
Пробираясь с собакой Кривоколенным переулком к Чистым прудам, Маяковский размышлял о том, какой памятник воздвигнут ему — поэту революции — победившие пролетарии ,в коммунистической федерации земли.
Скорей всего — летающий фрегат, чьи обтекаемые очертанья предугадала распластанная в небе Sacre-Соеur.
Но вообще-то Владимир надеялся, что коммунисты будущего его воскресят. ..
Поэта мучил насморк. Он сморкался в большой батистовый платок, закуривал, притулись в подворотне, и, перехватив цепочку собачьего поводка, двигался дальше.
С лёгкой горечью припомнились чужие строки:
Мой отец простой водопроводчик.
Ну, а мне судьба судила петь.
Моя отец над сетью труб хлопочет,
Я стихов вызваниваю сеть.
У Маяковского был своеобразный комплекс неполноценности:
Столбовой отец мой
дворянин,
кожа на моих руках
тонка.
Может,
я стихами
выхлебаю дни,
и не увидав
токарного станка.
Почему-то подумалось: "Я пригодился бы парижской ЧК — хорошо знаю город".
В первом, поспешном издании поэмы "Ленин" он обнаружил две досадные ошибки: "отобрали... и раем разделили селеньице" (А у него было — "разделали") и "к векам коммуны сияющий генерал" (вместо перевал ).
Наборщик в простоте спутал буквы — переврал.
К тому же ведь и вправду — отбирали и делили...
И генерал сияющий уже маячил невдалеке — на перевале к тридцатым — красивый уголовник в жёстком воротничке и мягких крадущихся сапогах.
Крутилась пластинка. Сквозь скрип и скрежет патефона доносился неторопливый уверенный голос с раскатистыми горскими интонациями:
— Я не собирался выступать, но вот товарищ Хрущёв очень просит меня об этом. Ну, что я могу, сказать, товарищи? Есть такие депутаты: ни Богу свечка, ни черту кочерга; ни в городе Иван, ни в селе Селифан. Что ж, товарищи? Голосуйте за Сталина. Товарищ Сталин вас нэ подведёт.
Эта — предвыборная — речь вождя особенно нравилась Феликсу Чуеву, и он всякий раз, воспроизводя её, делал горделивый, эротически-смачный акцент на этом -"нэ".
Гитлер так возлюбил коричневый цвет, что даже любовница у него была — Ева Браун.
Феликс Чуев говорил мне, что разведчик, засланный в армию противника, естественно, добросовестно выполняет все и любые приказы "своего", то есть вражеского командования, забывая порой, в какой же армии он служит на самом деле. И рассказал о своём знакомстве с ветераном военной разведки, который, в припадке дружеской откровенности, провёл его в свою спальню и распахнул платяной шкаф. Там висели два мундира — русский и германский времён второй мировой войны. К советскому кителю была прикреплена звезда Героя, а к немецкому — эсэсовскому — рыцарский железный крест.
Так возникло стихотворение, оканчивающееся словами:
Рейхсканцлер Гитлер крест ему вручал,
И золотую звёздочку — Калинин, —
исполненное горькой ностальгии по пакту Молотова — Риббентропа.
Прихожанин спросил отца Александра Меня, почему вояки вермахта изображали на своих танках и самолётах наш крест.
Отец Александр объяснил, что нацисты пользовались краденой символикой.
Слово "Партия" звучало как "Patria" — и как женское имя.
— А ты разоружился перед Партией?
Арестовав жену своего очередного соратника, Сталин сам допрашивал её.
Комкая гитару, как бы желая спрятать её от посторонних глаз, вышел певец с внешностью парикмахера.
Всю ночь кричали петухи
И шеями мотали...
Пел он неуверенно, шепеляво, картаво, путаясь в аккордах, но необыкновенно выразительно ткал ребусы слов, задевая щемящие струны души.
При этом выяснялись странные вещи: что "Моцарт на старенькой скрипке играет..." — а старенькая — это очень дорогая, с прекрасным тембром. И ель становилась отзвуком империи. И неумелое пение под подъездную или дачную гитару превращалось в высокое искусство, заставляя кучу мусора под дворницкой метлой играть бриллиантовыми красками.
И комиссары в пыльных шлемах...
Никто не понял, что комиссары склонились над убитым врагом, разглядывая его: над своим они сняли бы шлемы.
(Розовые карамельные окна сквозь трамваи и метель... И это — тогда — называлось Россией.)
А мне припомнилась супружеская пара, которая всю жизнь учила детей игре на скрипке в городе Тамбове.
Часть вторая
НЕВИДИМЫЙ КОЛЛЕДЖ
Фамилия их была музыкальной — Регентович. Мне кажется, писаться она должна была — Регентович, иначе теряла смысл. Он и был настоящий скрипичный регент — Марк Наумович с литыми чугунными усами и властным взглядом цирковых огромных глаз. Никто из их учеников не стал великим скрипачом, и это очень характерно. Даже сыновья. Старший, Юлий Маркович, был скорее выдающимся организатором — он создал ставший знаменитым ансамбль скрипачей. Младший, Борис Маркович, и вовсе забросил скрипку, став виолончелистом в оркестре того же Большого театра.
