Я прошел в помещение Хунты обороны Мадрида. Первый, кого я там увидел, был Антонио Михе — популярнейший из руководителей Испанской компартии, член хунты. Коренастый, чуть полноватый, он был полон жизни, юмора. Только что вернулся из частей 5-го полка.
На вопрос — как обстановка? Ответил: превосходно! У Франко сегодня новогодняя ночь будет безрадостной. Ребята встречают Новый год с чудесным боевым настроением. Но пасаран!..
Я знал, что обязательно увижу тут Михаила Ефимовича Кольцова. Мы еще вчера уговорились вместе встречать Новый год. Ну, конечно, он здесь! И как всегда жизнерадостный, подтянутый, веселый.
— Поехали в Алкала де Энарес! К летчикам, — воскликнул Кольцов. — Вот и Антони хочет к нам присоединиться.
Тридцать километров от Мадрида по Валенсийской дороге. Маленький тихий городок Алкала де Энарес — родина Сервантеса — стал центром республиканской авиации центрального фронта. Рядом с городком на аэродроме расположены были советские истребители. Валенсийская дорога — единственная, соединяющая охваченный полукольцом врагов Мадрид со страной. Эта дорога, казалось бы, могла быть загруженной беженцами, оставляющими осажденный город. Ничего подобного. Этой ночью мы встретили только обозы с продовольствием, стада скота, которые крестьяне гнали в Мадрид.
Из темноты, насыщенной тревогой, напряжением и холодом, мы шагнули в светлый зал, уставленный праздничными столами, цветами. Гул веселых голосов, шутки, песни. Стрелка часов приближалась к двенадцати. Русые волосы, голубые, серые глаза, кожаные курточки… Сегодня я живо и отчетливо вижу этот стол, этих чудесных людей, полных жизни, радости, — советских летчиков в далекой Испании, в маленьком испанском городке — родине автора бессмертного рыцаря Печального образа. Им понятна была задача, поставленная страной, партиен: сражаться с фашизмом! Сражаться на испанской земле, накапливая боевой опыт для грядущих боев с фашистами за свою Родину. Всем было ясно: это только начало. Впереди предстоят смертельные бои, уверены были — фашизм обречен. И только советским воинам суждено вогнать его в могилу.
Помню мужественные лица Захарова, Смушкевича, Пумпура, Арженухина, Рычагова, Агафонова…
С первым полуночным ударом часов поднялись все сидевшие за новогодним столом. Аж затрещали на швах кожаные курточки, засверкали глаза советских богатырей, которым с рассветом суждено было, затянув лямки парашютов, снова сесть в краснокрылую машину. Снова идти в бой.
— За нашу Советскую Родину! — прозвучал тост, и у многих подернулись влагой глаза, привыкшие глядеть смерти в переносицу…
Много-много раз приходилось мне встречать Новый год далеко от родной земли. Было это и в ледяной арктической пустыне в полярную ночь; и на берегах лазурного Карибского моря; и в блиндаже под тремя накатами при коптящем огоньке «катюши»; и в штормовую ночь в открытом море в свайном городке нефтяников Каспия. И посчастливилось мне всегда в эти новогодние ночи быть рядом с прекрасными смелыми людьми. С уважением вглядывался я в их суровые лица, в каждую глубокую складку на лбу, в каждую седую прядь.
Несколько строк из моей корреспонденции в «Известия», отправленной в дни, когда фашистские войска предприняли большое наступление на берегах реки Харамы, имевшее целью отрезать Мадрид от Валенсии: «В эти дни на передовых линиях борьбы за Валенсийскую дорогу я несколько раз встречал человека, неуклюже шагавшего по окопам. Он пробирался на самый передний край, присаживался к бойцам интербригады, беседовал с ними. Это — известный американский писатель Эрнест Хемингуэй, он вместе с голландским кинооператором Йорисом Ивенсом снимает фильм о борьбе испанского народа…»
Был тяжелый день. Бои шли в районе Марата де Тахунья, где фашисты наступали большими силами, гоня в атаки массы марокканцев. На самом трудном участке оборону держала 12-я интернациональная бригада. В бой были введены советские танки.
Утром Ивенс на лету познакомил меня с Хемингуэем, а в течение дня я дважды видел их издали — Хемингуэя, Ивенса и оператора Джона Ферно, они шагали с камерой по окопам, взбирались на холмы, отлеживались, прижавшись к земле во время артиллерийских налетов. Цель у них, как и у меня, была одна — снять боевые кадры. Очевидно, описывая один из тех дней, когда мы встретились на Хараме, Хемингуэй писал в своей фронтовой корреспонденции:
«…Это вторая атака за последние четыре дня, которую я наблюдаю так близко. Первая проходила в серых с оливковыми деревьями, изрытых холмах в секторе Марата де Тахунья, куда я направился с Йорисом Ивенсом снимать пехоту и наступающие танки в момент, когда они, точно наземные корабли, взбирались со скрежетом по крутому склону и вступали в бой.
Резкий, холодный ветер гнал поднятую снарядами пыль в нос, в рот и в глаза, и, когда я плюхался на землю при близком разрыве и лежал, слушая, как поют осколки, разлетаясь по каменистому нагорью, рот у меня был полон земли. Ваш корреспондент известен тем, что всегда не прочь выпить, но никогда еще меня так не мучила жажда, как в этой атаке. Хотелось, правда, воды».
Мы встретились пополудни около НП 12-й интербригады. Утомленные многочасовой ходьбой по окопам, лазаньем по каменистым склонам холмов, присели, отдышались. Было ясно — трудовой день окончен, бой стихал. Штаб 12-й даже в боевой обстановке был гостеприимным домом. Матэ Залка, высунувшись из блиндажа, взглянул в нашу сторону и сказал:
— Потерпите немного, по договоренности с фашистами наступает обеденный перерыв, скоро нам принесут чего-нибудь поесть.
Хемингуэй, вздохнув, полез в задний карман своих широченных штанов, извлек объемистую флягу.
— Пока генерал Лукач нас кормит обещаниями, давайте-ка выпьем, ребята. — Отвинтив закрывающий горловину фляги алюминиевый стаканчик, он, держа его на уровне глаз, налил коньяку. Пили по очереди, Хемингуэй выпил последним. Завинчивая флягу, сказал: — Мы выпили за русских танкистов. Они сегодня хорошо проутюжили окопы марокканцев у той оливковой рощи.
Хемингуэй был одет в легкий светлый плащ, вымазанный в окопной глине. Под плащом — свитер и мешковатый пиджак. Грубые, на толстой подошве башмаки. На голове черный баскский берет. Под густыми дугами бровей — очки в круглой железной оправе. Черные, большие, чуть свисающие к углам рта, усы.
Пробежавшему мимо адъютанту Лукача Леше Эйснеру я сунул в руки «лейку», он щелкнул нас — Ивенса, Хемингуэя и меня, сидящих на земле. На снимке Хемингуэй смотрит в аппарат с внимательным прищуром едва заметной улыбки. Снимок сохранился, он очень мне дорог.
