Осталось навсегда ощущение теплоты испанских встреч, и, вероятно, сила обаяния Хемингуэя в том и заключалась, что, когда он был рядом, когда подливал тебе виски, смеялся или задумывался, слушая тебя, шагал по комнате, не было чувства, что рядом с тобой человек, имя которого будет бесконечно дорого всему человечеству.
Как-то вечером, когда я сидел в комнате у Кольцова, в «Паласе» раздался стук в дверь. Зашли двое парней. Оба в кожаных тужурках на молнии. Мы сразу по их внешнему виду догадались — летчики. Один — высокий, с пшеничной шевелюрой, курносый, из-под густых белых бровей на нас смотрели голубые глаза. Другой — ему по плечо, широкоплечий, чернявый. У голубоглазого через плечо был в деревянной кобуре маузер. У другого под тужурочкой наш русский «ТТ». Оба — улыбчивые, застенчивые.
— Здравствуйте, товарищи. Мы с аэродрома из Алкала, вот решили заглянуть в Мадрид. Нет ли у вас газеток последних?
— Господи, ребята, берите все, что есть. — Кольцов засуетился, собирая со столов и подоконников номера «Правды», «Комсомолки». — А часто вы бываете в Мадриде?
— Вообще-то каждый день наведываемся, правда… обычно на самолете. А бывает вечерами на машине приезжаем.
— Заглядывайте в любое время, запросто, — сказал Кольцов, — всегда в конце дня Кармен или я бываем дома. Застанете — входите, берите газеты.
Просидели летчики у нас больше часа. Время пробежало незаметно за интересной беседой. Они рассказывали о боевой работе. Кольцов делал беглые записи в своем блокноте. Задавал вопросы. У обоих были испанские имена, нам они сообщили свои настоящие, русские: голубоглазый Родригес — Георгий Захаров, чернявый Педро Хименес — Павел Агафонов.
Стали они приезжать вечерами почти через день. Когда не было их, как-то тревожно становилось, уже родными эти двое пареньков стали. Каждый день в небе смертельная карусель, из которой вдруг падал огненный факел — то фашистский самолет, то наш. Сжималось сердце — неужели Жора Захаров или Паша Агафонов? А вечером, когда раздавался стук в дверь и заходил улыбающийся один из них, — камень сваливался с души. И следовал рассказ о том, что происходило сегодня в воздухе, сколько сбили, кого из товарищей потеряли. А потом, нагрузившись газетами, они уезжали. Особенно подружился я с Захаровым. Часто я видел его на аэродроме, наблюдал, как садился он в самолет, как командовал эскадрильей. Это был уже не тот застенчивый Жорка, который, цепляясь за мебель кобурой маузера, ходил по нашей комнате в «Паласе». Уверенный в себе, целеустремленный, собранный, окутанный лямками парашютов, он, кивнув мне, захлопывал над головой колпак, по сигналу ракеты взмывал в воздух и вел в бой своих двенадцать ястребов.
Тревожным было ожидание на аэродроме.
Лицо летчика, возвратившегося из боя, было каким-то потусторонним. Он вылезал из самолета, медленным взглядом подсчитывал пробоины, проводил рукой в кожаной перчатке по фюзеляжу, по крылу, словно поглаживал боевого коня. В его глазах был еще незатухший блеск, рождавшийся там, в небе, где он встречался с врагом. Побеждал кто сильнее, у кого крепче воля, острее взгляд, молниеноснее реакция на маневр противника. Нечеловеческое перенапряжение! И снова катятся колеса машины по траве аэродрома, открывается колпак, летчик идет развалистой походкой, отстегивая на ходу парашют…
Произошел с Георгием Захаровым как-то забавный случай. Легко сказать, забавный — чуть не стоил ему жизни. Было это так. На истребительном аэродроме обычно летчики сидели в самолетах в готовности номер один, сигналом для взлета эскадрильи была ракета. Зеленая означала вылет на Мадрид, по сигналу красной ракеты эскадрилья взлетала и совершала круги над аэродромом, чтобы встретить фашистские бомбардировщики, направляющиеся на наш аэродром.
Случилось, что у Захарова мотор не завелся сразу после ракеты. Ребята взмыли в воздух, а он чуть задержался, оторвался от земли и пошел на Мадрид. Сделав широкий круг над Мадридом в поисках опередившей его эскадрильи, он своих самолетов не обнаружил и, недоумевая, куда же они девались, пошел на второй круг. Наконец увидел двенадцать истребителей, идущих боевым строем впереди него. Догнав и подстроившись к ним, он начал проходить сквозь их строй, чтобы занять свое ведущее место во главе эскадрильи. И тут он похолодел, увидев, что забрался в стаю «хейнкелей» и «фиатов». Их было двенадцать, он тринадцатый, счет правильный, единственная ошибка — самолеты были фашистские.
Раздумывать было некогда. Захаров, с ходу короткой очередью сбив ведущего, вступил в воздушный бой, какого, очевидно, не случалось в истории воздушных сражений — один против двенадцати! Надо заметить, что тогда наши истребители еще были без бронеспинок и пущенная сзади вражеская очередь могла прошить пилота. Захаров увидел, что его с хвоста атакуют три истребителя, в этот момент брызнул стеклянными искрами приборный щиток его машины, обожгло плечо и ухо. Счастье, что он, взглянув назад, слегка отклонился вправо и очередь прошла мимо его головы.
Одна мысль — тянуть на свой аэродром. Выручала прекрасная маневренность машины, Захаров взмывал свечой, совершал сумасшедшие перевороты, скользил на крыло, атаковал врагов и в то же время тянул на восток, к своему аэродрому.
Загорелся второй фашист. Осталось десять — против одного. Остервеневших, чуявших легкую победу, поливавших одинокую, кувыркавшуюся в стремительных виражах машину струями пулеметных очередей. Но самолет был еще послушен, это было чудом — он повиновался Захарову, который в этой сумасшедшей схватке атаковал, увертывался и в то же время тянул, тянул, тянул на восток, держа в своем поле зрения всех врагов, чтобы не подставить себя под смертельный удар.
Вот один из них, набрав высоту, ринулся сзади. Захаров, сделав переворот в крыло, пропустил его вперед и вонзил вслед кинжальную очередь. Тот вспыхнул и, вертясь, пошел к земле. Третий! Уже показались очертания родного аэродрома. Там ребята, они выручат. В это время один из фашистов пристроился к нему в хвост. Захаров свалил машину почти в вертикальное пике, а тот неотрывно шел за ним, занимая смертельную для Захарова позицию. Земля неслась навстречу. Фашист открыл огонь. Захарова обгоняли струи трассирующих пуль. На критической высоте — собственно высоты уже не было — Захаров взял ручку на себя, его истребитель послушно взмыл вверх, а фашист, не рассчитав, врезался в землю.
И в этот момент Захаров увидел своих ребят, которые дружно кинулись на врагов, клевавших командира. Позже, на земле, все выяснилось — ракета-то была красная. Эскадрилья, поднявшись по этой ракете, совершала круги над аэродромом, а Захаров сгоряча устремился в сторону Мадрида…
