Ну ладно, Бог с ним, с Ельциным. Как пел в одной из своих песен Галич: «Не троньте его, не надо. Пускай человек поспит».
Но ведь кроме президента есть у нас еще премьер! Есть, наконец, мэр, который в первую очередь должен нести ответственность за порядок во вверенном ему городе.
Куда они все подевались?
Предавался я всем этим невеселым размышлениям недолго.
Увидал я, как грузовик с вооруженными макашовскими бандитами протаранил стеклянные двери «Останкина», после чего экран моего телевизора погас, примерно в полвосьмого. А спустя полтора часа на уже ожившем экране появилось изображение первого вице-премьера правительства России Егора Гайдара, и его спокойный голос произнес: «Дорогие друзья!»
«Ну слава Богу! – отлегло у меня от сердца. – Наконец-то я узнаю, что там у них, наверху, происходит!» И узнаю от человека, которому, чуть ли не единственному из всех обретающихся на вершине власти могу доверять.
И вот что я тогда от него услышал:
...
Дорогие друзья,
все эти последние дни правительство России больше всего хотело сохранить спокойствие, избежать кровопролития. Даже сегодня, когда стало ясно, что люди, которые взяли курс на вооруженную конфронтацию, готовы переступить через реки крови, чтобы сохранить свою власть, реставрировать старый тоталитарный режим, снова отнять у нас свободу.
Мы надеялись, что удастся избежать вовлечения граждан в это противостояние.
Вместе с тем, к сожалению, ситуация продолжает обостряться.
У «Останкина» идет бой, противоположная сторона, бандит, применяет гранатомет, тяжелый пулемет, пытаются захватить узлы связи, средства массовой информации, добиться силового установления контроля в городе.
Правительство предпринимает усилия с тем, чтобы подтянуть силы, необходимые для того, чтобы остановить успех реваншистов.
Но надо сказать честно: сегодня вечером нам нужна поддержка. Сегодня мы не можем переложить ответственность за судьбу демократии, за судьбу России, за судьбу нашей свободы на милицию, на внутренние войска, на силовые структуры. Сегодня должен сказать свое слово народ, москвичи. Должны сказать свое слово те, кому дороги свобода России, ее демократическое будущее.
Мы призываем тех, кто готов поддержать в эту трудную минуту российскую демократию, прийти ей на помощь, собраться у здания Моссовета, с тем чтобы объединенными усилиями встать на защиту нашего будущего, будущего наших детей, не дать снова на десятилетия сделать из нашей страны огромный концентрационный лагерь.
Наше будущее в наших руках. Если мы его проиграем, нам не на кого будет пенять, кроме как на нас самих. Я верю в наше мужество, я верю в здравый смысл нашего общества, верю в то, что мы просто не можем сегодня проиграть.
Не могу сказать, что эта речь первого вице-премьера хоть сколько-нибудь меня успокоила. Скорее наоборот, она еще больше меня встревожила. По правде сказать, даже разозлила.
Что это значит: «Правительство предпринимает усилия, чтобы подтянуть силы…»? Какие особые усилия тут нужны? И почему «подтянуть силы» нельзя было раньше?
Как можно было допустить, чтобы от бандитов, вооруженных гранатометами и тяжелыми пулеметами, «Останкино» защищала только горстка милиционеров?
Да и вообще, как могли они допустить, чтобы вооруженные бандиты бесчинствовали на улицах Москвы, не встречая практически никакого сопротивления? Не знали они, что ли, что к Белому дому все эти дни стягивались вооруженные боевики, даже из Приднестровья? А если не знали, то почему? Чем можно объяснить и оправдать такое благодушное ротозейство?
И что это значит: «Мы не можем переложить ответственность за судьбу демократии, за судьбу России, за судьбу нашей свободы на милицию, на внутренние войска, на силовые структуры»? Если власть отождествляет себя с демократией, то на кого еще, как не на подчиняющиеся ей милицию, внутренние войска и другие силовые структуры, должна она опираться, защищая судьбу демократии, судьбу России? Или все эти силовые структуры ей – этой власти – уже не подчиняются? Не желают исполнять ее приказы?
И как можно надеяться, что сотня-другая, положим, даже тысяча или хоть несколько тысяч безоружных мирных граждан сумеют остановить бандитов, вооруженных гранатометами и тяжелыми пулеметами?
Это сейчас я все те мои недоумения, все мое тогдашнее раздражение и злость так аккуратно разложил по полочкам, придав им некую логическую стройность и даже систему. А тогда, в тот момент все это смутно клубилось в моем мозгу, выливаясь не столько в мысли, сколько в ощущения, главным из которых, наверно, был самый вульгарный страх. С одной стороны, я понимал, что не откликнуться на этот призыв Гайдара нельзя: не от хорошей жизни он обратился за помощью к нам, к своему электорату. Видно, не на кого больше в тот момент было ему надеяться. А с другой стороны – уж больно не хотелось лезть в это пекло…
Но особенно долго разбираться в этих моих смутных чувствах и ощущениях мне не пришлось. Еще не успели отзвучать последние слова гайдаровской речи, как раздался телефонный звонок и хорошо мне знакомый голос спросил:
– Вы идете?
Звонили самые близкие наши друзья – Лазарь и Найка.
С Лазарем я познакомился и крепко (как оказалось, на всю жизнь) сдружился в начале 60-х, когда мы вместе работали в «Литгазете». Кстати, это именно он, Лазарь, взял в наш отдел Булата. И это в его захламленном крошечном кабинетике Булат спел нам (двоим или троим) самые первые свои песни («Вы слышите, грохочут сапоги…», «Полночный троллейбус», «Из окон корочкой несет поджаристой…», «За что ж вы Ваньку-то Морозова…»), и это именно Лазарь сказал ему тогда, что через год его песни будет петь вся страна.
Моему сближению с Лазарем и прочности сразу возникшей нашей дружбы в немалой степени способствовало то обстоятельство, что жена Лазаря Ная и моя жена Слава до войны – с первого класса по шестой – были одноклассницами, чуть ли даже не сидели за одной партой.
Но главным, конечно, тут было не это, а то, что оказались мы с ними людьми, как говорил киплинговский Маугли, «одной крови». И в описываемое мною сейчас время на все тогдашние митинги ходили вместе.
Когда раздался тот телефонный звонок и прозвучал тот Найкин вопрос: «Вы идете?» – я живо представил себе Лазаря, который уже на лестнице, а может быть, даже и на улице, у подъезда, стоит и курит, привычно ждет, когда наконец к нему присоединится вечно опаздывающая и заставляющая себя ждать жена. А она, на сей раз собравшаяся мгновенно, не могла перед выходом не позвонить нам и не задать этот свой вопрос, в моем ответе на который не сомневалась ни секунды.
А я в ответ вместо того, чтобы сказать: «Да, конечно» (знал ведь, что все равно этим кончится), не удержался от раздраженного монолога.
