18
Впрочем, литераторы часто беспощадны друг к другу.
«Нет ничего несноснее, — писал Жюль Ренар, — чем портреты героев у Теофиля Готье. Лицо выписывается черта за чертой, со всеми деталями и загромождающими мелочами. Для мысли вообще не остается места. В этом ошибка большого писателя, ошибка, которой всерьез должна остерегаться современная школа. Сегодня нужно описывать двумя-тремя точными словами, а не забавляться разглядыванием образа в микроскоп».
От книг Поля Бурже на Жюля Ренара несло пошлым парфюмом.
Жорж Санд он без всякого пиетета называл «бретонской коровой от литературы».
Ну, разве что Оноре де Бальзак, с его точки зрения, имел право писать плохо…
Что уж тут Жюль Верн?
Да, конечно, Верн не пошел путем мэтра Виктора Гюго, да, он сбился на запутанные тропы Александра Дюма-отца, но все же он создал свой мир!
Несомненно, свой!
Не случайно он откровенно недоумевал: да почему же это так, почему же это о нем чаще всего пишут именно как о писателе для детей?
И жаловался Этцелю-младшему: «Меня по-прежнему удручает, что во всех наших газетах печатаются заметки, в которых постоянно подчеркивается детский аспект моих книг…»
Утешения все же были.
В списке из двадцати изданий, которые следовало при соответствующем случае прихватить с собой на необитаемый остров (вариант критика Капюса), фигурировали «Кандид» Вольтера, «Брак поневоле» Мольера, «Робинзон Крузо», томики Бомарше, Флобера, «Очерки современной истории» Мишле, «Екклесиаст», стихи Мюссе, басни Лафонтена, «Происхождение видов» Дарвина и… томик Жюля Верна!
Жюль Верн работал в муниципальных комиссиях, председательствовал в городских литературных конкурсах, терпеливо отсиживал вечера в прохладных залах Амьенской академии. Сохранилась фотография писателя, сделанная в саду на улице Шарля Дюбуа. Расплывшийся, можно так сказать, даже тучный буржуа в черном котелке, в черном костюме, зато в ослепительно белом жилете. Аккуратная седая борода, седые усы. Левая рука на бедре. Писатель сидит в раскладном кресле и в позе его — привычная, какая-то даже обыденная усталость.
Известно, что в тот год (1895) он чувствовал себя неважно.
Мучили головокружения, колики в желудке, постоянная слабость.
Но каждое утро, ровно в пять часов, непреклонно, как капитан Гаттерас, Жюль Верн вставал и садился за письменный стол.
«В наше время следует писать по шедевру в год, чтобы публика тебя не забыла».
Ах, если бы не все эти бессмысленные семейные раздоры! Когда в Амьен неожиданно приехал Мишель с семьей, падчерицы писателя отказались с ним общаться.
«В течение месяца у нас гостил Мишель, — жаловался Жюль Верн брату. — Жена Мишеля прекрасно воспитана, дети тоже, но Лефевры не пожелали с ними видеться и потянули за собой всех наших неверных друзей. Из настоящих остались только Лабе да Понсары. И заметь, что мы никому не навязывали нашу молодую чету, ты знаешь мои взгляды на этот счет. Если Лефевры и все прочие полагают, что выполнили свой долг, отказавшись общаться с Мишелем, то мы с Онориной, напротив, уверены, что не забыли выполнить свой. У Мишеля заболел ребенок, Жанне и ему нужно было переменить обстановку, вот ребенка и привезли к нам. Те, у кого есть ум и доброе сердце, это поняли, а дураков — к черту!»
К сожалению, Мишель опять не может найти дела.
Он привык полагаться на отца: ведь случись что, отец поддержит.
Все это мешает Жюлю Верну. Он даже пишет роман «под Диккенса» — «Малыш».
Трехлетний ребенок попеременно попадает то в руки злобной нищей старухи, то оказывается в доме ветреной актрисы. В девять лет бедного Малыша выгоняют из дома ирландского фермера, и он пешком добирается до Нью-Маркета. Там на улице он однажды находит бумажник и, будучи ребенком добрым и неиспорченным, отдает его владельцу. Поведение Малыша оценено, конечно. Добродетель всегда будет оценена. Малыш начинает собственное дело. Торговля газетами, расписаниями поездов, почтовыми открытками, модный магазин, наконец, большой парусник, перевозящий морские грузы…
Но Мишель подобные аллегории не ценил.
Он был твердо уверен, что главное в жизни — деньги.
А мир меняется.
Мир постоянно меняется.
Это видно по шляпкам дам, по цвету фраков.
Это видно по стихам. По отношению людей к искусству.
Ноет раненая нога, глаза видят хуже, резкими судорогами сводит правую руку. Но еще Жюль Ренар говорил: «Все-таки ремесло писателя единственное, при котором можно, не вызывая насмешек, не зарабатывать денег». Это странно накладывалось на новости, приходящие со всех уголков мира. В марте 1894 года Франция и Германия завершили раздел Камеруна. Значит, надо как-то отразить это в книгах; читатели обычно хватают те издания, в которых можно найти ответы на сегодняшние вопросы, а не на вечные. Мадагаскар объявлен колонией Франции. 24 июня 1894 года на выставке в Лионе убит президент Франции Мари Франсуа Сади Карно. Итальянский анархист Санте Казерио ударил Карно ножом, это ужасно. Президент Карно был популярен, его похоронили в Пантеоне.
Сотни мелких и крупных скандалов, драм, трагедий и комедий ежедневно, ежечасно вспыхивают в правительстве, в обществе, в литературных и научных кругах. Сам темп жизни изменился.
На фоне всех этих событий в «Журнале воспитания и развлечения» в 1894 году печатается роман Жюля Верна «Удивительные приключения дядюшки Антифера».
«Двадцать четыре градуса пятьдесят девять минут северной широты» — такая записка на пергаменте (к сожалению, без указания долготы) многие годы хранилась у некоего дядюшки Антифера, не давая ему покоя. Выложив на стол географическую карту, он чуть ли не каждый вечер пытался понять, где может располагаться загадочный островок, на котором закопаны богатства, судя по всему, не уступающие богатствам аббата Фариа, так прекрасно описанные Александром Дюма-отцом.
«Здесь мы переберемся через Африку… — негромко, про себя, шепчет дядюшка Антифер. — Перешагнем Красное море… Пересечем Аравию… Поклонимся имаму Маската, перепрыгнув Индию… Коснемся нижней части Китая, минуем Сандвичевы острова… Потом Мексиканский залив, Атлантика, Канары… Поднимаемся по парижскому меридиану и вот уже Сан-Мало… Кругосветное путешествие по двадцать четвертой параллели проделано…»
Давным-давно, в сентябре 1831 года, Камильк-паша зарыл на неизвестном островке, находящемся «неизвестно где», три бочонка с золотом, алмазами и драгоценными камнями — на сумму не меньшую чем 100 тысяч франков. На вид Камильк-паше было лет пятьдесят. Высокий рост, массивная голова, густые с проседью волосы, борода, опускающаяся на грудь, искрящиеся глаза, гордое и вместе с тем печальное, вернее, разочарованное выражение лица, благородство осанки — всё говорило о знатном происхождении. И костюм Камильк-паши тоже отличался своеобразием: широкий коричневый бурнус с рукавами, расшитыми тесьмой, отороченной разноцветными блестками. Ну и, конечно, зеленоватая феска с черной кисточкой.
