Живописно-мрачную картину бедствий Русской Земли даёт Авраамий Палицын. По его словам. Господь «омрачил» небо, покрыл его облаками, откуда «дождь проливался » непрестанно, а люди «во ужас впадаша », а на земле перестало родить «всякое семя сеянное» от «безмерных вод», «лиемых от воздуха». Затем «побил мраз сильный» всякий труд человеческий «и в полях, и в садах, и в дубравах», как будто вся земля огнём «поедена бысть». Беды на том не кончились, ибо наказание Божие не поняли и не покаялись, склонились к беззаконию. А за то последовали новые наказания «во второй год», ставшие «злейше» первого, так же случилось и «в третие лето ». Авраамий тут присовокупляет, что «Царь же Борис в те лета многу милостыню творяше к нищим».
Авраамий отмечает меру, которая отвечала милосердным представлениям Царя: начали раздавать по царскому повелению в Москве жизненные припасы и деньги. Однако это не только не улучшило ситуацию, но только усугубило её. «Многие тогда из ближних градов» к Москве потянулись за пропитанием. Земля обезлюдела, хозяйство везде бросали, и толпы народа бродили по стране. Голод вызвал небывалую смертную статистику. Авраамий называет 127 тысяч человек; мертвых было так много, что хоронили в общих могилах без гробов и без отпевания. И это «толико во единой Москве». Многих же погребали при церквах, которых в Москве было более четырехсот, а тех погребённых было «неведомо колико»^*^ Русь переживала катастрофу национально-государственного масштаба.
Исаак Масса писал, что «на всех дорогах лежали люди, умершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы, также собаки и другие животные». Стало страшно подавать милостыню, так тут же могла возникнуть толпа страждущих, готовых разорвать дающего. «Я сам охотно бы дал поесть молодому человеку, — писал Масса, — который сидел против нашего дома и с большой жадностью ел сено в течение четырёх дней, от чего надорвался и умер, но я, опасаясь, что заметят и нападут на меня, не посмел.
Некоторые люди обезумели от голода. Появились случаи людоедства, невиданные ранее на Руси. Жуткую историю поведал, как очевидец, Жак Маржерет. «Я сам был свидетелем, — писал французский наёмник, — как четыре женщины, мои соседки, брошенные мужьями, решились на следующий поступок: одна пошла на рынок и, сторговавши воз дров, зазвала крестьянина на свой двор, обещая отдать ему деньги; но только он сложил дрова и зашёл в избу, чтобы получить плату, как женщины удавили его и спрятали в погреб, чтобы тело не повредилось: сперва хотели съесть лошадь убитого, а потом приняться за труп. Когда же преступление открылось, они признались, что труп этого крестьянина был уже третьим Естественно, что нельзя обобщать подобные случаи, но невозможно их и игнорировать; данные о каннибализме встречаются не только в записках иностранцев.
Политика Годунова была направления на исправление дел, на улучшение ситуации. Недоброжелательно настроенный по отношению к Царю француз Маржерет признавал: «Сумма, выданная Борисом для бедных, невероятна; не говоря о Москве, во всей России не было города, куда бы он ни посылал более или менее денег для пропитания бедных. Мне известно, что в Смоленск отправлено было с одним из моих знакомых 20 тысяч рублей. К чести этого Царя должно заметить, что он охотно раздавал щедрые милостыни и награждал духовенство, также ему преданное. Голод сильно подорвал и силы России, и доходы Государя»^**.
В 1601–1602 годах Годунов пошел на законодательное восстановление Юрьева дня. Он разрешил собственно не выход, а вывоз крестьян в более благополучные места. Вотчинники спасали свои имения от запустения и разорения, но обязывались обеспечивать пропитанием крестьянам. Нет каких-либо данных о том, соблюдались ли эти положения в эпоху повсеместного разорения и нарушения общественного равновесия: крестьяне, вне всякого Юрьева дня, массами бежали не только в Москву, но и в Новгород (второй по величине город) и на Юг, где всегда были «тучные нивы», и даже на Север, в известные «рыбные края».
Массовый голод вызвал народные волнения. Бродячие голодные и обездоленные люди сбивались в группы, становившиеся шайками и бандами, рыскавшими по всей стране, промышляя грабежами и убийства. Такие «ловцы удачи» появились даже в пригородах Москвы. В одном случае центральной власти пришлось применять регулярную вооружённую силу, чтобы справиться с бандитами, которых в советской историографии уважительно называли «восставшим народом». Самым крупным «восстанием» явилось движение под предводительством атамана Хлопка (Косолап Хлопко), разразившееся в 1603 году. В нём участвовали в основном казаки и холопы. Шайка насчитывала до 500 человек и действовала в окрестностях Москвы; возникла реальная угроза безопасности столицы. На борьбу с ней было направлено войско под начальством окольничего И. Ф. Басманова, который в сентябре 1603 года был убит в бою. Тем не менее разбойники были сокрушены, а раненый Хлопко взят в плен и повешен.
В 1604 году голод на Руси завершился, урожай того года был обильным, и можно было надеяться на скорое выздоровление всего национально-государственного организма. Однако грянуло бедствие страшнее всех предыдущих, которое Борису Годунову, несмотря на его ум, политическое чутье и административное мастерство, одолеть не удалось. Под именем Царевича Дмитрия появился самозванец, которого немалое число людей постепенно стало воспринимать не только законным корононо-сителем, но и «мечом возмездия» для Царя Бориса.
Слухи о том, что Царевич Дмитрий «на самом деле» спасся, а вместо него похоронен был в Угличе некий «поповский сын», ходили давно. Точно установить время их появления не представляется возможным. Во всяком случае, это случилось за несколько лет до того, как в 1604 году этот слух материализовался в образе расстриги Григория Отрепьева. Если подойти ко всей этой истории с прагматических и рационалистических позиций, то она сразу же окрасится в фантастические тона. Как говорил один герой А. П. Чехова: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!»
Русское же сознание, как уже говорилось, было в ту эпоху теоцентричным и эсхатологичным; оно воспринимало мир и все события его как дар Всевышнего, Которому ведомо всё и для Которого нет невозможного. Потому подобное событие и воспринималось как возможное, а для кого-то и желанное проявление метафизического мира.
Конечно, верили «чудесному спасению » далеко не все; можно даже сказать, что на первых порах в это почти никто и не верил. Проводилось же расследование, была официальная процедура похорон, на которой присутствовали именитые должностные лица, родственники погибшего и даже благочестивый митрополит Геласий. К тому же гроб с телом Царевича стоял в Угличе в храме открытым несколько дней, а к нему стекалось множество народа, в том числе и дворовых людей Нагих, знавших Дмитрия в лицо, так что «осуществить подмену » не было никакой возможности. Первопатриарх же Иов, как только возникли разговоры о самозванце, тут же обратился к пастве с окружным посланием, где называл истинное имя «похитителя» титула Царевича. Всё это имело воздействие, но далеко не на всех.
