Уловив удобную минуту, я все-таки решила обратиться к Жильберу:
— Почему вы совсем не уделяете внимания Викки? Почему вы оставили ее?
Слегка пожав плечами, он ответил со странной не то холодностью, не то жестокостью:
— Могу же я хотя когда-нибудь вести себя так, как мне этого хочется? Наконец, я здесь не один. Кроме меня, есть еще четыре кавалера.
Так неожиданно наступило счастье.
Теперь между Викки, Жильбером и мной установились совершенно новые отношения. С того памятного вечера Жильбер продолжал уделять все свое внимание мне, но это отнюдь не означало того, что он стал хуже относиться к Викки. Наоборот, он был с ней нежнее и теплее, чем со мной, казалось даже, что сердечнее. С Викки у него был веселый, немного шуточный, чуть фамильярный тон. Она же была изумлена всем происшедшим и, не зная, чем объяснить эту перемену, молча отступила со своих позиций, однако вся обратилась во внимание.
Меня она ни в чем обвинить не могла, но часто я ловила на себе ее укоризненный взгляд. Во мне тоже произошли перемены: если до сих пор я из чувства дружбы слепо подчинялась любому требованию моей подруги, то теперь, когда я убедилась, что Жильбер к ней равнодушен, с меня словно спала вся скованность. Теперь я разговаривала с Жильбером совершенно свободно, не считая это преступлением против нашей с нею дружбы.
Когда я сказала Жильберу о том, что у Викки я живу временно, пока у меня дома ремонт, и что 6 декабря, накануне моих именин, я должна буду вернуться в семью, к маме и к мужу, он был очень опечален этим известием.
— Как? Значит, 7 декабря я целый день не увижу вас? — спросил он.
Я объяснила ему, что это день именин не только моих, но и маминых, что будет много гостей и мне неудобно именно в этот день вводить его впервые в наш дом. Но Жильбер настаивал на своем.
— Но ведь меня может привести с собой к вам Викки? — говорил он.
Тогда я рассказала о том, что мой муж — советский изобретатель, что ему будет крайне нежелательно появление в его доме человека, приехавшего из-за рубежа. Что мы и без того имели много неприятностей.
— Двадцать четыре дня мы виделись втроем ежедневно, — говорил Жильбер, — я не мыслю себе этого дня разлуки. Я обещала Жильберу, что мы по-прежнему будем все встречаться у Викки, но он не хотел ничего слушать.
Доказывая неизбежность нашей короткой, на один день, разлуки, стараясь казаться спокойной, рассудительной и благоразумной, я втайне печалилась не меньше, нежели он.
Была ли я влюблена в него? Нет… это не то слово. Жильбер был мне близкий, родной, понятный. Я не пыталась также анализировать его ко мне отношение. Его поведение я объясняла очень просто: привыкший во Франции к своей дружной маленькой семье, он скучал в разлуке. Комната Викки, наши прогулки, домашние вечера, проведенные около камина или в музыке, заменили ему в какой-то степени этот утерянный уют… Почему он потянулся именно ко мне? Да разве есть стандартная форма для выражения симпатии?..
Так думала я, не сознавая того, что, говоря так, я обманываю и Викки, и саму себя.
Последние два дня перед моим возвращением домой еще больше привязали меня к Жильберу. Его расспросам не было конца, он хотел знать обо мне все, с момента моего рождения до дня нашей встречи. И чем больше я ему о себе рассказывала, тем дороже он мне становился. Так мы провели два последних вечера. Я рассказала ему о себе. Мне почему-то совсем было не стыдно перед ним за мою нелепую, несуразную жизнь. Может быть, потому, что в ней было одно преимущество. Много я делала разных ошибок, я, как и все люди, обладала многими недостатками, меня можно было осуждать и порицать, но мне никогда не пришлось краснеть перед своей совестью. Мне никогда не хотелось в жизни казаться лучше, чем я была на самом деле, не было у меня перед Жильбером ни женского кокетства, которое вообще было мне чуждо, ни желания завоевать его сердце или его уважение. Говоря с ним, я как будто говорила сама с собой, я была счастлива присутствием и теплым отношением этого человека, ставшего мне таким родным.
Жильбер слушал меня более нежели внимательно; серьезный и сосредоточенный, он сидел против меня у решетки камина, положив локти обеих рук на колени и подперев ими голову. Пламя огня неровными вспышками освещало в полутемноте его застывшую фигуру и находило порой отражение в темных блестящих глазах. Иногда он прерывал мой рассказ:
— Не рассказывайте больше… Отдохните. Это вас волнует.
Но я не останавливалась, точно боясь, что не увижу больше этого человека и не успею ему всего поведать, и продолжала говорить, и не скрывала даже того, что на сегодняшний день терзало и мучило меня. И как странно! Все, что я поверяла ему, сделавшись его достоянием, вдруг сразу теряло всякую тяжесть для меня. И когда мрак тяжелых, страшных воспоминаний окружал меня своим кольцом, легкое прикосновение руки Жильбера, его ласковый голос наполняли меня радостью; становилось легко, и сознание того, что он здесь, рядом со мной, что он ждет моих слов, что они ему дороги и нужны, было для меня счастьем…
Надо сказать, что Викки тоже настаивала на том, чтобы 7-го числа Жильбер был вместе с нами у меня, в Староконюшенном. Мы держали долгий совет; он был в достаточной степени бурным, и мне пришлось уступить перед большинством голосов.
Но разве я сама втайне не желала этого? Как могла я быть радостной в день разлуки с Жильбером? С каким бы настроением я сидела за именинным столом, зная, что Жильбер без Викки и без меня где-то в одиночестве коротает этот вечер? Могли ли все наши многочисленные гости заменить мне это милое, ставшее таким родным, лицо, взгляд темных, живых, смеющихся глаз и непередаваемо обаятельную улыбку?..
Почему же я так сопротивлялась, почему так медлила с решением? Наши задушевные отношения с Жильбером были настолько чисты, что моей совести не приходилось краснеть за то, что я ввожу его в мою семью. Такими я представляла себе наши отношения и в дальнейшем. Что же именно останавливало меня?
Это было что-то неосознанное, в самой глубине моей души. Что-то тайное, чему мне самой было страшно поверить. „Оно“ пряталось за темным ненастьем моих дней так, как прячется солнце за рядом черных свинцовых туч, когда не видишь его, но когда только ощущаешь его невидимую близость, и страшно было от мысли, что я не увижу этого солнца, и так же страшно было представить себе, что я вдруг увижу его победную радугу, раскинувшуюся над моей изломанной жизнью, над всеми ее кривыми дорогами, словно волшебный мост, ведущий к счастью…
Но я не давала себе думать об этом; для меня были уже счастьем расположение, дружба этого человека и возможность видеть его…
