Хотя в появлении Жильбера не было ничего особенного и к тому же мы вчетвером были неплохими актерами, все же Жильбер, наверное, своим заграничным костюмом произвел на всех гостей большое впечатление.
Как это всегда бывает, когда собирается большое общество, оно невольно делится на группы, из которых каждая занята своей темой или спором. Так было и у нас. А потому, едва первое впечатление от вторжения Жильбера сгладилось, как он, Вадим, Викки и я стали вполголоса болтать „о своем“. Опять мы были вместе, как прошедшие дни, и Жильбер в этот вечер казался мне каким-то особенно оживленным, даже как будто чем-то взволнованным… Я от души всех угощала, наливала рюмки, говорила всякие глупости, и мне даже захотелось, неизвестно почему, опьянеть.
Рука Жильбера легко легла на мою руку, а другая его рука отодвинула мою рюмку.
— Не пейте больше, прошу вас, — шепнул он мне и, видя, как удивленно я на него посмотрела, добавил: — У меня есть одна несбыточная мечта: увезти вас отсюда. Я приглашаю вас, Викки и вашего друга танцевать! Понимаю, что это неудобно, что вам невозможно покинуть свой дом в такой день, в такой поздний час…
— А сколько сейчас? — спросила я. Он посмотрел на ручные часы: — Начало двенадцатого…
Незаметно для всех сидевших за столом я вызвала Диму и сама вышла в коридор.
— Сейчас уже двенадцатый час, — сказала я ему, — через некоторое время твои и мамины гости начнут расходиться, а…
— Ты, Кит, наверное, сама хочешь уехать? — не дав мне договорить, прервал меня Дима.
— Ты догадался. Мы хотим поехать потанцевать; ведь сегодня день моего Ангела, разве я не имею на это права?
— Ах, Кит, Кит… — полушутливо, полуукоризненно вздохнул Дима. — Не успела ты вернуться домой, как уже рвешься из дома… Ты знаешь, ты свободна… Поезжай!..
Что касается мамы, то с ней обстояло дело много хуже. Пока я, спрятавшись в коридоре за ее занавеской, у ее постели, переодевалась в вечернее платье, она с безумно трагическим выражением лица несколько раз заглядывала ко мне за занавеску. Бедняжка! Она напоминала мне комедийную актрису, которая имеет диалог сразу с двумя партнерами и которая каждому из них должна показать разное лицо и высказать самые противоположные чувства. Одному — любезность, приветливость, благожелательность, другому — возмущение, презрение и негодование. Последнее как раз относилось ко мне.
Раба этикета и внешнего приличия, мама находила предлог и с какой-нибудь вазой, чтобы якобы подложить конфет, покидала с очаровательной улыбкой гостей. Она заглядывала ко мне за занавеску, и ее красивое лицо мгновенно менялось. Гнев искажал его черты.
— Позор!.. В день Ангела!.. При всех… ночью… покидать дом!.. — шипела она скороговоркой.
Я молча махала рукой, но она продолжала:
— Что подумают гости? Что подумает о тебе твой муж? Наконец, что подумаю о тебе я, твоя мать? С какими глазами ты уезжаешь? Как ты пала, как низко ты пала!.. О князь, князь!.. — И она поднимала полупустую вазу с конфетами по направлению к портрету моего отца и потрясала ею в воздухе.
— Мама, пожалейте вазу, вы разобьете ее! — смеялась я.
После этого я выслушивала ее слова о том, что я „чудовище“.
А через минуту я уже слышала, как непринужденно болтает мама по-французски с Жильбером.
Мы уехали. С этой самой минуты я видела Викки и Вадима сквозь какую-то дымку счастливого полусна, даже не видела, а скорее только ощущала их присутствие. Едва мы остановили проезжавшее по Арбату мимо нас такси, как рука Жильбера взяла мою и уже не покидала ее больше. Я танцевала только с ним, говорила только с ним. О чем мы говорили, я не помню, наверное, о каких-нибудь пустяках. Мы находились среди публики, все было наполнено звуками джаза, но мы никого не видели и ничего не слышали. Мы говорили друг с другом на беззвучном языке, который понятен только двоим, — на языке сердца.
Тот, кто был скуп душой, кто не бросал лживых клятв и обещаний, кто не был подвластен вспышкам минутной прихоти, кто не целовал, не любя, тот знает, какое блаженство таится в мимолетном взгляде, в легком пожатии руки и во множестве непередаваемых нежностей, которые чужды сердцам, опаленным страстью; они не умеют их ни оценить, ни даже просто почувствовать.
Когда мы кружились в плавных волнах бостона, губы Жиль-бера легко коснулись моей щеки… Может быть, мне это только показалось?.. Но в этот миг зал исчез, он словно утонул в какой-то мгле, и мне казалось, что мы несемся над землей, несемся все выше и выше к облакам, в беспредельную лазурь.
К утру я устала и почувствовала страшную слабость. Жиль-бер угощал нас всех крепким кофе с совершенно теплыми, только что испеченными бриошами. И мы были почти последними из публики, которая покинула ресторан.
Под утро мороз поднялся почти до 30 градусов. Но в машине не было холодно. Мы отвезли Вадима домой первого, потом повезли в Средне-Кисловский Викки.
— Все равно уже четвертый час, — сказала Викки. — Знаешь пословицу: „Семь бед — один ответ“?.. А потому заедем ко мне.
— Неужели это возможно, Викки? — обрадованно спросил ее Жильбер. — О, я вам так благодарен…
Я, ничего не сказав, пожала Викки руку. Она была в те дни моим преданным другом.
Нет слов описать, как отрадно было войти в ее комнату!.. Я, так всегда любившая веселье, танцы, джаз, теперь облегченно и радостно вздохнула, очутившись в тишине, в уюте и полумраке. Мы не зажигали свет. Викки с Жильбером, несмотря на то, что камин был только что истоплен Марфушей, разожгли его „для уюта“, как любила выражаться Викки. А пока они вдвоем около него возились, я бросилась в мягкое кресло. Голова моя кружилась, мне нездоровилось, и я чувствовала себя плохо, хотя старалась, как всегда, не показать этого другим. Потом заиграло наконец веселое пламя, на стенах заплясали от него дрожащие блики, и было так приятно молчать и не отрываясь глядеть на огонь… Я люблю поддаваться магии огня, люблю покориться его власти, сидеть очарованной и без конца следить за его игрой. Так сидела я молча, смотря на огонь, в то время как чуть поодаль от меня Викки и Жильбер, устроившись на низенькой, небольшой скамеечке у камина, разговаривали вполголоса. Я не прислушивалась к их разговору, я старалась понять, почему мне так хорошо… Ведь, в сущности, не произошло ничего значительного. Однако случилось что-то, что изменило все. А именно: Жильбер был совсем не тот, каким он был все эти дни. Сегодня он стал близким и совершенно родным. Почему?.. Не знаю. Но было хорошо-хорошо, по-родному тепло, и моя замерзшая, одинокая душа отогревалась в той нежности, которую дарил мне этот человек.
